Книга Создатели памяти. Политика прошлого в России - Jade McGlynn;

сознания в отношении основных исторических событий и аполитичных действий. Другими словами, речь шла не о подлинном вовлечении людей в историю, а о создании ощущения вовлеченности с помощью действий и языка, которые внешне выглядели как вовлечение, но на самом деле отказывали или переадресовывали агентству вовлеченных. В этом она имела много общего со своей предшественницей: советскими шаблонами классового сознания.

 

От авангарда класса к культурному сознанию

Культурное сознание - это политический прием, или шаблон, возникший из необходимости превратить историю в нечто, обеспечивающее не только единство, но и цель - оправдание и устремление в будущее, а также легитимацию настоящего. Учитывая, что культурное сознание в конечном счете является риторическим приемом, образом, привитым обществу, а не реальным процессом, неудивительно, что оно должно опираться на предыдущие риторические приемы и шаблоны, использовавшиеся для придания российской идентичности чувства цели и миссии. В частности, использование российскими СМИ и политиками культурного сознания для легитимации государственной политики уходит корнями в советские медийные традиции и шаблоны классового сознания, определяемого здесь как осознание своего социального класса и его отношения к классовой борьбе, в частности (самоосознание) эксплуатации рабочего класса.

Советские образы классового сознания появились в литературных, политических и публицистических произведениях вскоре после Октябрьской революции 1917 года , когда советские авторы стремились создать новых героев. В постсоветскую путинскую эпоху презентации культурного сознания в российских СМИ обязаны советским, особенно соцреалистическим, традициям изображения классового сознания. Например, и постсоветские, и советские шаблоны показывают индивидов, демонстрирующих свою осведомленность (будь то культурная или классовая борьба) таким образом, что они осознают прошлое угнетение и эксплуатацию своего политического сообщества и достигают чувства коллективного признания ценности этого сообщества (Halfin 2000).

Очевидное различие между ними заключается в роли истории: если (в теории) одержимость советских идеологов историей концентрировалась на ее роли в утверждении истинности восхождения рабочих классов, то с 2012 года исторические эпизоды используются для утверждения примата русских как народа (narod). Но и это берет начало в социалистическом реализме, который подчеркивал роль инстинктивного в изображении классового сознания, делая акцент на народности в смысле "быть от народа и для народа". Таким образом, обе парадигмы фокусируются на народности и создают мессианское видение российской идентичности, часто используемое для оправдания геополитических целей, в котором российское (или советское) правительство предстает как авангард альтернативного мировоззрения. В наши дни миссия России заключается не в том, чтобы противостоять капитализму , а в том, чтобы противостоять культурному доминированию Запада, показывая угнетенным народам, как можно приобщиться к своей настоящей национальной истории и культуре.

Переработка СМИ и политиками советских шаблонов классового сознания с целью охвата национально-культурной, а не классовой идентичности была далеко не идеальной и не особенно новаторской. Советское государство адаптировало парадигмы классового сознания для патриотических целей во время Великой Отечественной войны и на разных этапах существования СССР (Dunlop 1983: 18). С первых дней своего существования СССР принимал, поощрял и укреплял этнический партикуляризм, даже там, где это противоречило классовым интересам (Slezkine 1994), и до такой степени, что СССР, возможно, "перевернул" изречение Маркса о том, что бытие определяет сознание, поставив свой класс в зависимость от своих взглядов, как это наблюдалось во время декулакизации, когда крестьян часто считали "кулаками" из-за их взглядов на новые советские власти, а не потому, что они обладали щедрыми богатствами (Viola 2013: 16). Это роднит его с аргументом Мединского о том, что сознание определяет бытие, и с медийными образами культурного сознания, в которых быть русским зависит от правильного осознания своих культурных и исторических корней, а не от того, насколько реальная национальная идентичность определяет осознание культурных и исторических особенностей.

Другие сходства между советским применением классового сознания и постсоветскими шаблонами культурного сознания включают позиционирование русских как первых среди равных. В позднем СССР русификация использовалась "для укрепления угасающей легитимности советской власти, основанной на коммунистической идеологии " (Billington 2004: 31), но сталинские СМИ также представляли русских как авангард коммунизма, как передовой отряд классового сознания и как защитников СССР во время Великой Отечественной войны (Brandenberger 2002).4 В этой интерпретации русская нация берет на себя роль одновременно лидера и освободителя, позволяя странам и народам стать более суверенными под руководством России и (как это ни парадоксально) управлять ими. Граница между классовой идентичностью и культурным национализмом была размыта в официальном советском дискурсе уже в 1930-е годы (Suny 1993), что способствовало и повлияло на заимствование постсоветскими СМИ классового сознания при изображении патриотических пробуждений.

Эти пересечения между культурным и классовым сознанием лучше всего понимать как удобную адаптацию советского типа мышления о принадлежности и идентичности (классового сознания), которое сохранилось в российской культуре и дискурсе. Его появление здесь не случайно: (пост)советские граждане и институты часто пересказывали чернобыльскую катастрофу и ленинградскую блокаду в соцреалистических нарративах, намеренно или нет (Kirschenbaum 2006). Например, в пересказах Чернобыля очевидцы использовали тропы соцреализма, чтобы переделать и пересмотреть правду о событии, превратив ее в нарратив героического триумфа, а не осуждения всего плохого в позднесоветском обществе (Johnson 2019). Другими словами, это также относится к политическому использованию истории и ее искажению. Таким образом, адаптация СМИ парадигмы классового сознания для создания образа россиян, достигших патриотического пробуждения под руководством Путина, была заимствованием доступного и удобного шаблона, а не явно просоветским актом. Такая доступность сделала бы риторические заимствования из советской парадигмы классового сознания еще более естественными для журналистов, которые вполне могли воспроизводить их бессознательно.

Знакомство постсоветской аудитории с дискурсом классового сознания также прояснило бы ожидания государства от нее; то есть многие поняли бы необходимость утверждать - или, по крайней мере, соглашаться - с кремлевским нарративом, чтобы продемонстрировать свою культурную состоятельность. В идеале эти утверждения должны были включать в себя видимые, но кажущиеся спонтанными проявления лояльности. Это было бы понятно благодаря заимствованию СМИ мобилизационного использования классового сознания в советском контексте, где видимые проявления лояльности и принадлежности часто принимали форму повторения шаблонных формулировок, выступлений и массовых демонстраций (Priestland 2007; Lenoe 1998).

В представлениях постсоветских СМИ и политиков культурное сознание - это одновременно и эмоциональная, инстинктивная реакция, и выученная реакция. Анализ советских медиаизображений классового сознания показывает, что оно было структурировано вокруг аналогичных сил, а именно того, что было названо диалектикой спонтанности/сознательности (Clark 1981). В традиционном советском социалистическом реализме человек двигался от инстинктивного и спонтанного чувства классовой справедливости к подлинному классовому сознанию с помощью партии (Clark 1981: 85). В этом смысле сознательность имеет четкие практические коннотации: если спонтанность - это неуправляемые, анархические действия, то сознательность обозначает действия, направляемые политическими силами, партией в СССР и глобальным руководством Владимира Путина сегодня.

Эта спонтанность не препятствует