Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

Да что ж это творится? Да что ж это творится? Да что ж это творится? Да что ж это творится? Да что ж это творится? Да, что ты говоришь? Да, что ты говоришь? Да что ты говоришь? Что же это такое-то? Что же это?

Он говорит: да, теперь я окончательно убедился, что это какое-то лицо. Она говорит: о чем ты? Он говорит: да там вот изображено чье-то лицо. Я говорю: уже поздно, а мне завтра на работу. Она говорит: правда, уже поздно, мы засиделись. Он говорит: все-таки я с большим удовольствием чищу зубы. Еще в детстве я любил эту процедуру. Обычно дети не очень-то любят эту процедуру, а я любил эту процедуру. Особенно если хорошая, ароматная паста. А эта новая китайская пижама, хотя и только что куплена, хотя и приятна на ощупь, хотя и натуральный шелк, но когда я надеваю и верчусь в ней перед зеркалом, мне начинает казаться, что эту пижаму до меня десять лет носил какой-то кривоногий китаец. Да я и сам несколько похож на китайца, вы не находите? Мы говорим: да, мы находим. Она говорит: спокойной ночи. Он говорит: спокойной ночи, мама. Я говорю: спокойной ночи, Мария Яковлевна. Он говорит: вот только что пили чай, а уже снова хочется есть. Больше всего мне хочется есть именно когда пора ложиться спать. Пойду на кухню, сделаю себе бутерброд. Я говорю: я уже сплю. Мне завтра на работу. Он говорит: я сделаю бутерброд с сыром.

Он говорит: ты знаешь, чье лицо изображено на той картинке? Я говорю: я уже сплю, мне завтра на работу. Он говорит: это мордашка паука крупным планом. Изображение довольно размытое, так что сразу и не разберешь, что это там такое.

Я говорю: я уже сплю, я уже сплю, я уже сплю.

Глава двадцать девятая

Ветер

Ветер с моря действительно налетел, стоило солнцу приступить к нисхождению в синие сплошные облака. Время шло, а я все лежал у подножия памятника невидимому Ленину. Храмовая красота этой площадки погружала меня в сладкое оцепенение. Я лежал неподвижно, глядя в небо, сжимая в одной руке коробочку, в другой – письмо. Облака неслись надо мной так быстро…

Что лучше: абсолютно спокойный на вид мышонок, пронизанный тайными токами страха и тоски, или этот обнаженный безутешный ветер? Что лучше – мультик или поэма? Это вопрос посложнее, чем быть или не быть, плыть или остаться – или в одинокой келье Богу отдаваться?

Кто такой Йорк? Зачем он хотел поговорить со мной? Зачем он написал мне письмо? Почему его убили? Почему его убили стрелой? Почему его не хватились, не ищут ни его самого, ни его тело? Он же не мог выехать из отеля нагой, как Адам. Где-то должны валяться его вещи, его одежда.

Я повернул лицо, не вставая, и взглядом нашел в пустыне моря покосившуюся платформу на сваях. Целый день я смотрел на море, впитывая глазами йодистый seascape, и ни разу не вспомнил о голом и мокром мертвеце. Неужто он все еще лежит там со стрелой в груди, глядя спокойными глазами на пыльную лампу в железной сетке, с которой свисают гнилые водоросли, заброшенные сюда штормовым ветром? Нагой, как йог на битом стекле. Что это был за корабль, который я видел ночью с Дивана? Не явился ли он моей галлюцинацией, кораблем-призраком, который пригрезился мне с одной лишь целью – заманить меня, одинокого пловца, на платформу, чтобы, словно Гек Финн, я обнаружил там голого мертвеца в наклонной комнате? Но я, как и мой предшественник Гек Финн, никого не известил о находке, я не привлек к мертвому американцу должного внимания властей и соответствующих специалистов, я не известил ни администрацию отеля, ни местную полицию. Поэтому не кипит расследование, и полицейский катер не летит по водам по направлению к платформе. Поэтому компетентный следователь не рыщет проницательным взглядом по телу мертвеца. Но так продлится, пока лето не подарит особенно жаркий день или же пока не случится жесткий алкогольный праздник – тогда одинокая платформа снова поманит к себе каких-нибудь яхтсменов, любителей пикников и экзотического секса. И тогда его найдут. И закипит расследование, и будут извещены власти и американское посольство, и компетентный следователь будет рыскать своим проницательным и пристальным взглядом везде, где ему положено рыскать в таких ситуациях. А я тогда шел по платформе босиком, словно нагой йог, ступая по битым стеклам, по клейким лужам, по слоям слякоти. Там везде остались мои следы, и с них будут сделаны слепки и снимки. Я оказался на платформе вскоре после убийства, незадолго до этого я видел Йорка живым. В тот вечер он долго торчал возле кафе «Степан», куря свою трубку и поджидая, судя по всему, именно меня. Это означает, что множество людей видело его там и, возможно, он сообщил кому-то из них, что он собирается переговорить со мной. Наконец, он оставил мне письмо в отеле. Итак, хотя я не знал этого человека и понятия не имел, о чем он собирался со мной говорить, но на меня волне могут упасть подозрения либо в самом убийстве, либо в какой-то причастности к нему. А я, беспечный и влюбленный отдыхающий, не удосужился до сего момента подумать об этом. Я поделился своей находкой лишь со своей тетрадью, а ее случайно прочла Бо-Пип, но она почти ребенок, и все это для нее – лишь повод для очередной приключенческой игры. И что означает появление астрономши и ее распоряжение, чтобы мы прочли письмо не сейчас, а ночью? Была ли это просто игривая мистическая шутка (вполне в духе Нелли Орловой, насколько я смог составить представление о характере этой кокетливой и таинственной дамы) либо она нечто знала о Йорке и письме?

А поручение открыть коробочку? Шутка? Кокетство? Игра? Во что-то свое играет Бо-Пип, и в нечто свое играет ветхая Нелли. Наверное, здесь просто слишком красивая и возбуждающая душу местность, а заняться здешним обитателям особенно нечем, вот они и придумывают себе мистические или детективные игры. Все они – дети, а разве не был безумным заигравшимся ребенком тот, кто убил бледнолицего оперенной стрелой? Разве так выглядит серьезное убийство? А впрочем, не бывает несерьезных убийств (одернул я себя). Возможно, убийца вовсе не из мечтательных побуждений воспользовался индейским луком. Возможно, за всем этим скрывается какая-то сугубо взрослая игра, мне неизвестная. В любом случае, глупо ждать ночи. Письмо адресовано мне, и надо немедленно ознакомиться с его содержанием, чтобы затем принять решение о дальнейших необходимых действиях. Ситуация складывается, по сути, крайне странная и нешуточная. Спасибо тебе, Невидимый Ленин, что прояснил мои мысли.

Сообразив все это, я решительно поднялся с теплых каменных плит. И тут я совершил поступок, которого от себя не ожидал. Да и можно ли назвать это поступком? Всего лишь микродвижение, такое незаметное, случайное, нежданное. Я всего лишь на долю секунды слегка разжал пальцы, и тут же белый конверт с надписью «for Kay from York» выпорхнул из моей руки, и сразу гладкий и покатый ветер подхватил письмо – и уже через мгновение оно сделалось танцующим элементом ландшафта – белой одинокой снежинкой, исчезающей в перспективе скал, можжевеловых рощ, обрывов, бухт и отдаленных рассыпающихся вилл, чьи редкие башни по-флотски поднимали свои флаги над черной зеленью неблизких горных отрогов.

Кто знает, быть может, белоснежный конверт, подхваченный ветром, улетел в Нью-Йорк? Good Bye, mister York! Я не знаю, прилетит ли этот конверт (в конце своего путешествия уже не белоснежный, а растерзанный и грязный) на какую-нибудь авеню, где стоит ваш кирпичный дом, в котором скрывается ваша ничем не привлекательная квартирка, или же его растерзают на пути чайки. Но моя совесть отныне будет чиста!

В нерешительности я стоял еще некоторое время, а потом отправился на веранду своего отеля-корабля. Следовало подкрепиться.

Взойдя на веранду-палубу моего отеля (на веранду,