Книга Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине - Николай Давидович Жевахов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Наш доктор, – ответил архимандрит, – это Преподобный Пафнутий, а наше лекарство – святое масло от его лампады. Как прикажет Господь Преподобному, так он и поступит».
Подавленный болезнью своего друга и наставника, я вместе с архимандритом Венедиктом вернулся в настоятельские покои, но не мог там долго оставаться и чрез полчаса вернулся снова в гостиницу, в келлию Николая Николаевича…
Каково же было мое изумление, когда на пороге гостиницы меня встретил радостный и сияющий Николай Николаевич и приветствовал меня, сказав, что ожидал моего приезда… О болезни не было даже речи, однако же на мои расспросы и тревоги Николай Николаевич дал мне понять, что после упорной борьбы с диаволом, он, с Божиею помощью, одолел его и окреп физически.
Снова потекли умилительные беседы с этим замечательным человеком, вразумлявшим и наставлявшим меня, и во мгновении времени показывавшим мне ужасные картины настоящего и грозные перспективы грядущего. Весь мир, точно у ног наших, лежал пред нами.
«Смотрите, – обратился ко мне Николай Николаевич, – как суетятся и копошатся люди, чем они занимаются, что делают, о чем заботятся, к чему стремятся… Сколько усилий и труда, сколько величайших жертв нужно для того, чтобы делать то, что они делают, и что в результате приносит только горе, слезы, мучения и страдания… И ничего бы этого не было, если бы люди не изгнали из мира только одну мысль, только одну идею, – идею спасения души, если бы только думали о смерти… Весь мир бы перестроился на иных началах, христианские основы жизни дали бы ей и новую форму и новое содержание, и самые смелые фантазии, называемые сейчас утопиями, стали бы реальною действительностью».
«А разве вы не думаете, – спросил я Николая Николаевича, – что зло неискоренимо в жизни, что Господь мог бы его уничтожить одним Своим повелением, и что, если оно существует, то значит для чего-то нужно?»…
«Нет, – ответил Николай Николаевич, – не Бог, а злая воля людей создала зло и рождает его… И на войне совершаются великие подвиги, и Господь увенчивает героев бессмертною славою и небесными венцами, но разве взаимное истребление людей угодно Богу? Так и в жизни, какую люди превратили в бойню… И в мире теперь больше подвижников, чем в монастырях, ибо нынешние монахи, за немногими исключениями, отрекаются не от благ мирских, a от мирских скорбей и страданий, и пользуются монашеством как способом приобретения самых разнообразных мирских благ, каких бы не имели, оставаясь в миру… Горе, горе миру… В том хаосе, в какой люди превратили весь Божий мир, при том смешении понятий, целей, стремлений и задач, коими живет всё человечество, многое ненужное стало нужным… Даже зло стало признаваться нужным… И древесная кора, в годины бедствий, заменяет хлеб, но не кору нужно холить и лелеять, а нужно устранять причину бедствий и растить хлеб».
Упоминание о бежавших из мира дало мне повод спросить Николая Николаевича, почему он не принимает монашеского пострига.
«Россия, – ответил Николай Николаевич, – самим Богом предназначена быть монастырем для всего мира, для всей вселенной. Каждый русский, если он сознает свое назначение и понимает свою задачу, есть уже монах, и должен быть монахом. Игуменом этого великого монастыря Господь назначил Своего Помазанника, Православного Самодержавного Русского Царя; слуги царские, начиная от Первосвятителя и кончая сельским пастырем – священнослужители этого монастыря; чиновники, начиная от министра и кончая волостным писарем – церковнослужители, а мы – братия сей обители. Вот что такое Россия и вот то, чего не понимают русские люди, которые во всех своих званиях и положениях, на всех поприщах своей жизни и службы, должны так смотреть на свое дело, им врученное, как на молитву и совершать его как священнодействие. России много дано, но с нее и взыщется много. И в горе, и в страданиях, но зато и в радостях она идет у Бога первой по счету».
Мысли Николая Николаевича не казались мне новыми. Возвещал их и бессмертный, гениальнейший из русских писателей Н. В. Гоголь. Но подлинно новым являлся тот факт, что в лице Николая Николаевича я видел впервые человека, действительно очистившегося от всякой скверны, действительно чистого, доведшего свою чистоту уже до таких пределов, какие уже заставляли его даже скрывать ее из опасения человеческой славы. Он являл собою уже воплощение подлинной святости, был живым примером той нравственной высоты, до которой человек может возвышаться на земле, это был уже человек бесстрастный, победивший законы естества. Монашество явилось бы для него только пьедесталом, с высоты которого он стал бы виден быть может всей России, толпами стал бы ходить за ним русский народ, и его смирение не позволяло ему становиться на этот пьедестал.
Много раз я просил Николая Николаевича оставить мне на память свою фотографическую карточку, но моя просьба казалась ему до того греховной, что он усиленно крестился, как бы отгоняя диавольское наваждение, а затем, успокоившись, говорил мне:
«Нельзя служить Богу и маммоне… Сделайте диаволу хотя малую уступку, и он потребует другой, большей, а затем и поработит нас. В самом желании увековечить свой грешный образ кроется уже лицемерие и ложь, самомнение и гордость»…
И, глядя на Николая Николаевича, я уже не спрашивал его о том, каким путем, какою дорогою шел он к Богу, если не приобщаясь к иночеству, не налагая на себя монашеских обетов, не подвергая себя аскетическим бичеваниям, а пребывая в положении заурядного мирянина, он превзошел и прославленных подвижников Церкви… Я видел эту дорогу, ибо имел пред глазами живой пример человека, идущего по ней, не сворачивавшего ни вправо, ни влево, а с достойным изумления упорством и добросовестностью преодолевающего всяческие препятствия на пути… Увидел я и то, что этих препятствий вовсе не так много, как казалось каждому, кто только слышал о пути к Богу, но не вступал на него, что там вовсе не было ни непроходимых пропастей, ни головокружительных спусков и подъемов, ни скользких тропинок над бездной, а что нужно было только всемерно остерегаться, чтоб не запутаться в то колючее, вьющееся растение, которое, подобно плющу, обвивавшему дерево, уцепится за ногу и тянется за идущим, заставляя его спотыкаться и падать. Ласково и нежно подкрадывается плющ к стволу дерева и его веткам, но, если заключит их в свои объятия, то задавит дерево до смерти, заставит его засохнуть. Самое сильное, крепкое, могучее дерево не может устоять пред плющом, не имеющим ни ствола, ни ветвей, обреченным ползать по земле и между тем
