Книга Собаки и другие люди - Захар Прилепин

к нам даже собаки ни разу не прибегали! Никогда! – продолжал я удивляться вслух. – Они и дороги сюда не знают! Но ты даже не собака! Ты не обязан из другой деревни, где ты и проездом не бывал, находить свой прежний дом, пробираясь через зимний, полный самых настоящих хищников, лес. Как тебе это в голову пришло? Как ты догадался, что тебя увезли не так далеко? Ты что, время засекал? А если б это был не дом белой мэм, а предыдущий дом, который мы едва не купили, – за сто пятьдесят километров отсюда? Как ты вообще разглядел эту дорогу своими несчастными глазами?

…У великолепного рыжего кота текли глаза.

Он появился у нас прошлой весной, и всё лето мы думали, что это у него от местных песков: глаза слезились и у собак.

Но с первыми сентябрьскими холодами собачьи глаза становились ясны и прозрачны. Коту же осенью стало ещё хуже. Я протирал его морду по несколько раз в день; он мягко упирался, топорщась назад.

– Потерпи, Мур, ведь ты ужасен, – просил я.

Глаза у него были рубиновые, таинственные, – только б и любоваться на них. Но, умытому, здоровья хватало ему ненадолго: через пятнадцать минут ничего там было уже не разглядеть: жидкая каша, а не глаза.

Позвонил кошачьему ветеринару, спросил, что за болезнь снедает Мура. Он попросил выслать снимки.

Нащёлкал прокажённую рожу. Тут же отмыл, и сделал фото рубиновых глаз: «Этот вид, доктор, был бы для нас предпочтительней».

«Венерическая болезнь, – ответил врач. – Есть другие кошки в деревне?»

Я ахнул. Есть ли у нас кошки! Ещё бы.

Имелся в нашей деревне сердобольный дом, куда приезжали только на лето дед да бабка, ни детей, ни внуков не имевшие. В доме они держали числом не менее двадцати голов кошачью стаю. Уезжая на всю зиму, хозяева оставляли их.

Жила эта свора в подполе под домом, где было насыпано корма с расчётом на зиму, но, судя по всему, они всё сжирали ещё до Рождества. Самые смелые коты время от времени выбирались на свет – что легко было определить с утра, видя разодранные в прах мусорные мешки.

Получив вердикт врача, я выпустил Мура гулять и решил за ним проследить, дабы проверить догадку.

Он уверенно двинулся в сторону того самого дома. Явившись туда, тут же спустился в кромешный подвал.

Там проживало не менее дюжины злых и голодных самцов. Час я ждал Мура на улице, ожидая услышать звуки драк или любые иные звуки; но снизу не доносилось ничего.

Уже темнело, когда он с известной своей невозмутимостью выбрался наружу. В проёме подпола показались две, судя по всему, кошки – но, увидев меня, сразу исчезли.

Мур томительно потянулся и поскрёб лапами.

– Ты, скотина, – сказал я ему, – ты ослепнешь, понял? Не перестанешь сюда шляться – ослепнешь!.. Буду на поводке тебя водить.

Он посмотрел на меня своими разжиженными глазами и спокойно направился к дому: с таким видом, что это он меня ведёт, показывая дорогу.

– Мур, ты же аристократ, – сменил я тон. – Ты не имеешь права умереть от кошачьего сифилиса. Это по́шло. Я мечтал о другой карьере для тебя. Ты мог бы стать, не знаю, первопроходцем, геологом, пограничником. А ты кто?..

…Неделю я пытался удерживать его дома, но это обратилось в кошмар. Он метил всё подряд и орал. При всяком моём выходе из дома пытался, с разбегу, вырваться на волю, и, если не получалось, забравшись на подоконник, ходил туда-сюда, как заведённый.

Ночью садился у закрытой двери моей спальни и сначала тихо, а потом всё громче и громче повторял какую-то одну кошачью фразу разочарования и тоски.

Однажды я решился.

Поймав доверчивого кота за шиворот, я усадил его в машину и отбыл в город.

Очнувшись после операции, он выбежал мне навстречу, ещё не осознавая потери.

День мы провели дома в удивительном спокойствии.

Я чувствовал вину – и разрешил ему лежать в моей комнате сколько ему пожелается. Он непрестанно мурлыкал.

Но глаза его не прошли ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю.

– Ветеринар нас обманул, – сказал я Муру.

Ему было уже всё равно.

Я страдал. Вытирая ему глаза, я мучился больше его, потому что меня снедала совесть.

Выпустив его гулять, я, как в тот раз, двинулся ему вослед.

Он шёл задумчиво и неторопливо, ведомый, скорее, привычкой.

Так, должно быть, утерявшие память, не зная зачем, возвращаются на улочку своего детства.

Не заметив, или не пожелав заметить слежку, кот пришёл всё к тому же дому.

Сколько в том подвале случилось драк у него. Сколько побед. Сколько страстей он пережил.

Мур встал у спуска в подпол.

Поднятый его хвост мелко подрагивал. Мур словно готовился к поединку, победа в котором была для него очевидна и предрешена.

Он был роскошен. Я любовался им.

С тем же царственным видом он вдруг развернулся и легко двинулся в направлении к нашему дому.

Он шёл – как Есенин, в последний раз увидевший Константиново. Как Борис Рыжий, навсегда миновавший улицу Титова. Как разведчик Исаев, спустившийся в порт Владивостока, чтоб отправиться в никуда.

Спустя неделю ему сделали ещё одну операцию: на веках.

Наутро он был совершенно здоров. Теперь он нёс свои глаза, как две сияющие свечи.

Жена снова сказала: отдай мне его.

Я не смог отказать жене. Однажды вечером она увезла Мура.

Это было уже в январе. Стояли озверелые холода. Исчезли птицы. Лес издавал такой резкий треск, словно под каждым деревом стояло по самоубийце с оледенелым пистолетом.

Следующим же утром заиндевелый Мур сидел у моего порога.

Он не держал на меня зла.

* * *

По двору нашего старого дома, хромая, ходила чёрно-бурая собака в редких рыжих пятнах породы тибетский мастиф: Кержак.

Здоровым он прожил только первый год своей жизни.

Потом выяснилось, что кости его рушатся, скелет разваливается, а задних ног почти уже нет, и мясо на них – мёртвое.

Он был приговорённый, завтрашний покойник; нам оставалось только дать ему снотворное.

Целый год в лучших клиниках страны врачи резали и пилили его – скорей, уже из чувства любопытства: а способна ли выжить тварь, которой жить не суждено? Размыкали и смыкали суставы, размещали внутри собаки металлические протезы и подшипники.

С тех пор в Кержака словно бы ударила молния, и осталась внутри.

Не утерявший ни слух, ни зренье, – он брёл по жизни словно бы оглохший и ослепший.

Боль существовала в нём всегда, как тихая адская музыка в