Книга Беатриче кота Брамбиллы - Юрий Львович Слёзкин

ее, где мне надо было свернуть на другую улицу.

Собор казался белесым, призрачным. В небе тухли звезды, близок был солнечный день. Теней и туч не было, когда я поравнялся с оградой собора, я отлично это помню.

Но внезапно на белом фоне камня я различил темное пятно. Меня это покоробило. Я подумал, что сидит бродяга и засунул руку в карман за револьвером.

Но, подойдя поближе, я разглядел ясно, что там сидела сгорбленная старуха в черном и щелкала семечки.

Я быстро прошел мимо, так как лицо ее мне показалось неприятным. Она слишком пристально смотрела на меня.

Миновав площадь, я хотел войти в улицу, когда опять на самом перекрестке увидал черное пятно сидящей женщины.

Она смотрела на меня и грызла семечки.

«Странно, — подумал я, — здесь обыкновенно бывает пусто, а теперь попадаются какие-то подозрительные личности».

И, чтобы не проходить мимо старухи, я свернул в сторону и пошел окольными путями к своему дому.

По дороге мне больше никто не встретился и я уже почти забыл о старухе, которую принял за докучливую попрошайку. Но, отворив калитку ведущую к нам во двор, я остановился, пораженный.

У самого входа со стороны нашего дома сидела совершенно спокойно, облокотившись о косяк калитки, худая маленькая старуха в черном и, глядя на меня, равнодушно щелкала семечки.

Я вообще не из пугливых, в чертовщину всякую не верю, но тут положительно растерялся, и, быстро захлопнув калитку, стал что есть мочи звонить дворнику. Прошло минут пять. За все это время я ни на секунду не отходил от звонка и крепко держался за задвижку, боясь, что старуха может выскользнуть.

Звонил я неистово, в каком-то озлоблении страха.

Наконец я услышал хриплый крик дворника, который недоумевающе спрашивал, что случилось.

Я открыл калитку и прерывающимся голосом рассказал о старухе.

Никакой старухи он не видал. Барчуку просто почудилось после доброй рюмки горилки.

Я уверял его, что вовсе не пьян и заставлял искать по двору.

Он флегматично показывал на высокий с гвоздями забор и уверял, что сам черт не перепрыгнет такую штуку.

Потом он сделал вид, что «пойдет все-таки побачить» и больше не вернулся.

Ночь совершенно рассеялась, небо стало оранжевым, зачирикали воробьи и я, немного сконфуженный перед светом дня, начал упрекать себя в глупой нервозности.

Затем снял фуражку, чтобы освежить голову, снова надел ее и решительными шагами пошел к подъезду.

Там, я это совершенно ясно увидел, сидела на каменных ступеньках сгорбленная в черном старуха, пристально смотрела на меня, улыбалась и протягивала мне полную пригоршню семечек…

У меня подкосились ноги, и я упал.

1909 г. 17-го ноября.

ДВЕ СТАРУХИ{19}

Николаю Кондакову

Никто не знал, почему они живут вместе и почему вообще они живут, когда давно уже прошел для них срок человеческой жизни, но они все-таки жили — две сгорбленные старухи — одна сырая, расплывшаяся, другая — худая, сморщенная…

Они жили на окраине города, на той улице, по которой каждый день везли покойников, где было тихо, пахло пылью и мертвыми листьями.

Они занимали маленькую комнатку с окном на улицу и часто их можно было видеть в это окно сидящих вдвоем, что-то шепчущих и смеющихся чему-то…

Было тепло и уютно в их комнате с беленькими занавесками, с геранью и канарейкой, с запахом ладана и старости. Все у них было давнее, привычное, насиженное и они крепко держались за это, потому что другое, новое не понимали, а не понимая, презирали…

И хотя, казалось, ветер часто налетал на землю и сносил застоявшийся воздух, жизнь усложнялась и молодое крепло — они, эти две старухи, все-таки продолжали жить на краю города, на улице, по которой проносили покойников, у ограды кладбища — шептались, смеялись и не умирали…

Их прошлое было разное и сами они были разные — одна толстая, другая тонкая, — но будущее их ждало одинаковое и одинаковые мысли копошились в их старческих головах.

Они радовались жизни.

Они счастливы были, когда, просыпаясь на заре, видели лучи встающего солнца, радовались пище, которую они ели, не пережевывая, радовались тем покойникам, которых везли мимо них на черных дрогах печали…

И особенно они любили маленькие детские гробики — такие скромные и невинные, обитые белым.

По очереди ходили они на базар и каждая из них приносила другой радостные вести вместе с пищей, поддерживающей их существование…

И, сидя у окна, они говорили.

Прошлое друг друга они хорошо знали, будущее было неизвестно и страшно, но было одно, что давало нескончаемую тему их разговорам и это одно была — смерть…

Не их смерть, которая, казалось, уже близко подошла к ним, нет, а смерть тех, что проносили мимо них…

— Ты знаешь, — говорила тонкая, нагибаясь к толстой и открывая бледный обтянутый рот, — ты знаешь, сегодня опять умерла одна молодая… кхе-хе… да, да — она умерла как раз перед свадьбой, как раз перед свадьбой и жених ее сошел с ума… Его свезли в больницу… Она была здоровая, но смерть пришла оттуда, откуда ее не ждали… Она купалась и утонула… хе-хе… смерть всегда приходит неожиданно…

И толстая вторила ей:

— Да-да, моя милая, — это так, это так…

— А тут, напротив, живет художник, — продолжала тонкая и голос ее хрипел от восторга и напряжения, — он простудился и кашляет… И я знаю — не пройдет месяца, как он умрет… А он хотел кончить свою картину и мечтал о славе…

— Это всегда так, это всегда так, — неподвижно, чуть открывая губы, повторяла толстая, которая рада была, что за нее говорит другая и именно то, что она думала.

Так жили они из года в год, с боязливо-радостной улыбкой встречая утро и с торжествующих хихиканьем провожая день.

Он видели, что они живут, а другие умирают, видели, что занавески, герань и канарейка оставались неизменными, а все другое менялось и гибло.

Умирали гордые, красивые и любящие люди, а они — ненужные старухи — уродливыми беззубыми ртами славили жизнь.

— Мы еще живем, мы еще живем, — говорила тонкая и терла свои костлявые пальцы, — сегодня у нас будет суп из мяса, а соседка обещала мне передать все новости….