Книга Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ильченко, секретарь суда, открывает и подвигает ко мне папку с документами. Листаю показания уничтоженного уже чекиста, каракули в его записной книжке, задаю вопросы о каких-то мелких деталях – и передо мной неумолимо встает картина происшедшего, остаток надежды тает.
Услышав о моей гибели, Галя без преувеличения обезумела. Она поделилась горем с подругой, которая уже работала на ЧК, а та донесла уполномоченному – и прибавила, что Галя вполне может знать, кто в Каменке связан с Холодным Яром.
Когда елисаветградская ЧК разослала повсюду наши с Гнатом фотографии, интриган ухватился за эту нить. Он вызвал Галю и обрадовал её известием о том, что я жив, но сижу под арестом – и показал мою фотографию с датой съемки[292]. Притворным сочувствием завоевал её доверие и предложил выдать подпольщиков. Взамен же он пообещал забрать мое дело к себе и не расстреливать, а выслать в Центральную Россию. Галя уехала бы следом за мной, как будто по случайному совпадению.
Девушка, которая потеряла голову от страданий и думала только о том, как меня спасти, легко поддалась на уговоры и выдала всех, кого знала.
Большевики казнили самых опасных, а других не тронули, чтобы не проворонить того момента, когда организация снова станет на ноги. Но хлопцы нутром почуяли угрозу и бежали. А Галя жила в Каменке, как ни в чем не бывало. Уполномоченный, которого казаки разговорили полусотней шомполов, признался, что скрыл от коллег её роль в нашей организации – не хотел, чтобы убили такую красавицу, да еще целиком зависимую от него. Арестованные же не выдали её на допросах даже под пытками.
Суд назначили на сегодня, так как Ильченко узнал, что Галя приехала кружным путем в Медведовку, к тетке, и хочет повидаться со мной.
Сердце холодеет, как будто его пронзили ножом. Скоро она умрет – та, чей образ не давал мне пасть духом в самое трудное время, когда жизнь висела на волоске… Я не могу этого допустить! Не хочу!
Но почему? Да, Галя предала Холодный Яр из любви ко мне. Но какое дело жестокому закону войны до причин измены? Да, я люблю её. Но закон этот не знает жалости и пренебрегает чувствами своих рабов. Любого из нас он покарал бы так же сурово.
Короткий приговор уже составлен. Ставлю на листе первым свою подпись и выхожу из кельи раздавленным, истерзанным. Иду в сад и падаю ничком на траву. Галя должна умереть…[293]
После обеда она пришла в монастырь – увядшая, надломленная. Больно было думать о том, как я мечтал о нашей встрече. Садимся на лавочке у могилы Компанийца.
– Тебя отпустили?
– Нет, я сбежал, когда вели на расстрел.
У неё вырывается глухой стон.
– Я хотела лишить себя жизни… А теперь хочу жить! Для тебя.
Подумав о чем-то, она вздрагивает и обнимает меня.
– Я больше не уйду отсюда… Буду с тобой.
В груди как будто поворачивают холодное, тупое лезвие. При мысли о том, что скоро произойдет, все атомы тела охватывает негодование. Не хочу! Этого не будет! Еще есть время… Подберу в штабе надежные большевицкие документы, прихвачу советских денег – мне, есаулу, это было нетрудно – и вечером бежим с Галей из Холодного Яра. Вместо неё похоронят мою честь.
Но чувство долга сжимает мне сердце в кулак. Что значит моя честь? Каждый дезертир – это удар ножом в спину тому делу, которым я не имею права пренебрегать ради личного счастья.
В тот же день, под вечер, приговор был исполнен. Я оказал Гале единственную услугу – она умерла счастливой. Мгновенно, не испытав страха смерти…[294]
В лесу возле монастыря выкопали небольшую могилу, могилу и моих больших надежд. Утром я посмотрел в зеркало и разглядел на голове седые волосы. На душе пустота… ледяная, мерзкая тоска. Пальцы невольно тянулись к пистолету. Но в минуту слабости Чорнота, который наблюдал за мной, схватил меня за плечо.
– Не делай глупостей. Не имеешь права. Твоя жизнь принадлежит не тебе, а Холодному Яру и Украине.
XI
К монастырю сходились повстанцы. Подлежавшие мобилизации парни из дальних сел, где укрепилась уже советская власть, выступали организованно, под красными флагами, в Черкассы и Каменку, но сбивались с дороги и уходили в Холодный Яр[295]. Некоторые вязали и приводили к нам служащих из волостных военкоматов.
Винтовок, что достались нам от 2-й бригады, не хватило. Пришлось достать кое-что из припрятанного в пещерах под валами.
Однажды утром в монастырь прибыл атаман Петренко с тремя сотнями жителей Михайловки. С ним и пятеро каменских чекистов, пойманных его казаками где-то у Райгорода. Пленных допросили в штабе и связали. Казаки во главе с Чорнотой повели их за внешний вал. Заметив их из окна кельи, я выскочил без оружия на двор и пошел в ту сторону.
Чекисты, стоя во рву, умоляют о пощаде. При виде этих бледных, искаженных страхом лиц во мне разгорается тяжелая ненависть. Вот они, убийцы Гали… Андрий, заметив мое состояние, протягивает мне кинжал.
– На. Легче на сердце станет.
Беру кинжал и подхожу к уполномоченному по борьбе с бандитизмом – здоровенному русскому матросу. Закрыв голову руками, он просит подарить ему жизнь. Клянется немедля уехать в родимый Петроград и никогда больше не бывать на Украине.
Размахнувшись, вонзаю клинок в левый нагрудный карман френча. Чекист падает и судорожно хватает мертвеющими пальцами траву, словно в эту траву из него уходит жизнь. Разглядываю испачканный слюной труп и понимаю, что ненавижу не эту уродливую груду мышц, а военную махину, что идет напролом, ничем не брезгует и бросает против нас троглодитов – они даже умереть по-человечески не могут. Но исход нашей борьбы определит именно то, сколько подобных шестеренок мы разобьем свинцом и сталью.
Проткнув еще одного – бесстрастно, как мешок с мякиной – вытираю лезвие и отдаю кинжал Чорноте. Остальных закалывают штыками.
Большевиков никто не хоронил. По ночам из-за валов доносился хриплый лай лисиц, которые обгладывали их кости.
Как-то после обеда дозорные из-под Грушковки привели крестьянина, который передал штабу Холодного Яра пакет от каменской ЧК. Я знал его, еще когда изображал в местечке милиционера. Этот бедняк носил евреям воду. Рассказал, что ему дал задание сам товарищ
