Книга Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая - Ципора Кохави-Рейни

знает, куда меня еще занесет моя черная меланхолия, о которой говорит экономка Фрида в твоем романе, что она обладает свойством разливаться и внушать черные мысли. Как видишь, я начинаю говорить цитатами из твоего романа. В тот вечер, когда я звонил тебе по телефону, прочел все главы, кроме последней. Закрыл папку после того, как отсмеялся над окончанием шестой главы. И это после того, что я уже читал ее и перечитывал. Ты можешь вполне уморить своим юмором. Нет у тебя никакой причины сомневаться в том, что талант тебя оставил. Он еще более окреп. Верь моим словам и оценкам.

Замечу, что речь господина Леви слишком длинна. Вообще еще не пришло время глубокой редактуры. Тебе предстоит много всего. Только сейчас ты вступаешь в область тяжкой, сложной и, я бы сказал, опасной работы. До сих пор ты связывала узлы, усложняла связи, знакомила героев друг с другом. Теперь тебе надо узлы развязать, собрать героев вместе и затем дать каждому идти своим путем, а всем вместе – дорогой эпохи, связать всех и с автором, и с реальностью, властвующей над людьми и над историей. Только теперь начинается эта самая главная работа. Это будет очень трудно. Если до сих пор временами тебе кажется, что силы тебя оставляют и ты взвалила на себя непосильную ношу, наберись мужества, маленькая моя Наоми, укрепи уверенность в своем сердце, и тогда можно будет увидеть, что есть главное, а что стоит выбросить вообще из ткани сотканного тобой полотна.

Я верю в тебя, девочка. Ты создана для этого дела, в которое ввязалась. Если бы я мог так верить в самого себя.

Суббота после полудня. Неожиданно пошел сильный дождь. Исчезла тяжкая жара последних дней, когда я задыхался от недостатка воздуха. Природа наша капризна.

Вчера я ощутил приближение лета. Дух мой, очевидно, так же капризен, как природа. Я вновь вернулся к самому себе. Не знаю, виновата ли в этом погода, или, может быть, Чарли Чаплин. Он-то никогда не разочаровывает, вечный любовник, человек, верный друзьям, вечно несчастный? Ладно, оставим это, девочка.

Знаешь, не хватало у меня силы прочесть последнюю главу твоего романа. Соткала ты такое полотно, что в ней сплетены нити настоящего и прошлого, воображение и реальность, боль и радость, люди, близкие и далекие, мертвые и живые. И в той главе есть вещи, слишком близкие и сокровенные для меня. И я был не в силах их прочесть. Вместо этого хотелось взять тебя за руки, вобрать тебя в себя. Я так привык, что в выходные дни, возвращаясь домой, нахожу там тебя. В эти дни дом пуст, хотя и тщательно убран мной к твоему приезду. И знаешь, я завидую тебе в том, что ты можешь освободить героев своих воспоминаний и дать им возможность жить в ином живом мире. Во мне же живут воспоминания – огромное общество привидений, встающее ночью из могил и шатающееся в мире. Иногда это общество привидений рассаживается вокруг меня и судит меня точно так, как в “Процессе” Кафки, и я не могу вырваться из этой тюрьмы. Повязан я с ними, сам – и ткач, и ткань. Ты должна меня понять и простить за то, что я не прочел последнюю главу.

Ты, вероятно, ощутила эту трудность с моей стороны при нашей последней встрече. Мне была необходима поддержка и, хотя бы намек на нее, чтобы освободиться от этой неотстающей горечи.

Да, я был одновременно и ткачом и тканью, жаждущим помочь и нуждающимся в помощи.

Не будем младенцами, не будем заниматься мелочами в то время как год этот был таким ясным, таким прозрачным, таким прекрасным, после которого я вижу тебя красивой, цветущей, творящей – абсолютно другой по сравнению с тем, какой ты была год назад. И я радуюсь тому, как ты выросла на моих глазах, изменилась под моей рукой. Как чудесно видеть твой растущий и крепнущий дух, как ты становишься мудрее с каждым днем. Но трудности остаются. Несу я тебя, как дорогой сосуд из фарфора. И нельзя с таким сосудом бежать к источнику, когда страдаешь от жажды, ибо рискуешь его разбить. Но иногда я просто умираю от жажды.

И тогда я блуждаю между моей жизнью и жизнью других, как в дремучем лесу, хватаюсь за кусты, ломаю ветки, весь в царапинах, до крови, разрываю одежды, нервы мои на пределе.

Хватит, Наоми, хватит. Не знаю, что со мной сегодня случилось. Чаплин не дает мне покоя. Всегда он примешивается ко всему. Обрати внимание на то, как мало он снял фильмов в течение тридцати лет. Я помню не более пяти-шести, и все – на одну тему.

Хотел бы я научиться у тебя радости жизни. Ты – удачная помесь твоего деда и отца-профессора. Дед, жизнерадостный человек, был бизнесменом, философия его не интересовала, и в будущее мира он смотрел уверенно. Не трудно ему было быть легкомысленным весельчаком. У него были деньги, и они решали всё. Тебе немного труднее, и при всем при этом, радость жизни рвется из тебя и притягивает меня, ибо во мне нет этой радости жизни. Жадность к жизни, – дело другое. Она во мне не знает насыщения. Сегодня я, вместе с тобой слушал Бетховена. Закрыл глаза, и показалось мне, что ты рядом.

Письмо осталось незавершенным. При одном из посещений Израиля, она нашла листки этого письма. Дорогие ей слова нашли пристанище среди остальных его писем.

В столовой кибуца Бейт Альфа несмолкаемый шум голосов. Чувствуется напряжение. Впервые сталинисты из Всеизраильского кибуцного движения разделились на два лагеря в связи с арестом представителя Объединенной рабочей партии, члена кибуца Мизра, Мордехая Орена. Он являлся членом Движения “Ашомер Ацаир”, а также входил в редколлегию газеты “Аль Амишмар” (На страже). Он поехал в Европу для встречи с коммунистами по поручению израильского движения борцов за мир. Целью было убедить их, что сионисты являются пламенными поклонниками Советского Союза и с нетерпением ждут дня, когда советская армия освободит Израиль от колониализма. После участия в Конгрессе профсоюзов в Берлине он направился в Прагу, чтобы помочь освобождению узников Сиона. Его арестовали прямо в поезде по обвинению в сионизме. Следователи силой вынудили у него признание в том, что движение за мир в Израиле является, по сути, агентом империализма, а он сам воспитывался в атмосфере капиталистического государства. Орена пытали в подвалах КГБ и осудили на пятнадцать лет тюремного заключения.

Это и привело к расколу израильских коммунистов. Часть