Книга Бред какой-то! - Шурд Кёйпер

Я это могу – писать лаконично, быстро и по делу. И вдобавок могу дьявольски быстро сделать покупки, испытать нечто здоровское и успеть принять душ. До прихода Дилана еще два с половиной часа. Вот что произошло.

Я сходила в магазин, купила все что нужно (никаких жирных пальцев на первом свидании) и на обратном пути наткнулась на наших мам. И Брандана. До сих пор я не слишком лестно отзывалась о человеческой породе – я всерьез думаю, что мы погибнем от гордыни, ожирения и тупости, как Римская империя, да и все остальные цивилизации. Сгинем от изобилия, при котором мы можем просто сидеть сложа руки. А через некоторое время и вовсе разучимся что-либо делать. Но иногда все представляется в менее мрачном свете. Мы впятером шли по деревне. На человечество мне было наплевать: впереди свидание с Диланом, возвышенное уже практически у меня в кармане. Мы шагали мимо кафе, из которого доносились обрывки громкой музыки. Это была не песня: ударник и гитаристы разыгрывались перед выступлением.

– Может, зайдем что-нибудь выпить? – предложила мама.

– Не рекомендую, – отозвался Брандан. – Здесь играют только рок-н-ролл и блюз шестидесятилетней давности.

Брандан был в парике и ковбойских сапогах.

Мне заходить туда тоже не хотелось, но мы все же зашли, сели за столик и заказали несколько бокалов вина и воды.

Я осмотрелась вокруг: все было хорошо. «Все» – значит и правда все. Все мироздание. Вселенная и гигантский океан, на волнах которого она колышется. И прекрасные пляжи на берегу этого океана. И звездное небо над ним. Я была младше всех в этом кафе, а обе мамы и Брандан – вдвое моложе других посетителей. Тем было по семьдесят четыре, клянусь: всем им сегодня исполнилось семьдесят четыре. Это были мужчины и женщины, у которых каждый день – день рождения. И они его праздновали. А кафе было еще древней. Казалось, оно выстроено из корабельных обломков и средневековых картин, стены потемнели от дыма древних курительных трубок. Мама и компания хотели было уйти после первого бокала, но я заявила им, что хочу остаться, возможно, навсегда, и они заказали по второму. Взрослые перемигнулись: а у Салли Мо неплохо идут дела! Музыканты заиграли.

Я немного разбираюсь в музыке, но никогда не видела, как ее играют вживую. Теперь, увидев, я знаю: любая музыка прекрасна, если тебе повезло присутствовать при ее создании. Музыканты играли блюз, который мне вообще-то не очень, но сегодня я его полюбила. Божечки мои! Группа состояла из четверых мужчин, и только один из них – басист – играл стоя. Ударник, певец, пианист – все сидели. Им было столько же лет, сколько и слушателям, ровно столько же. Ударник и басист играли вполне прилично, а пианист – просто обалденно. Он был похож на Уильяма Шекспира.

Я следила за его пальцами и думала: вот так бегали пальцы Шекспира, когда он писал. Шекспир изобрел первую печатную машинку – очень длинную и узкую клавиатуру, буквы и знаки препинания на ней стояли в один ряд. Когда пианисту незадолго до начала выступления понадобилось в туалет, он извинялся перед каждым, кого встречал на пути, даже если им не нужно было его пропускать. Шекспир печатал на своей машинке только после обеда, по утрам писал от руки и, прежде чем приступить к делу, извинялся перед бумагой. Потому что не был уверен, окажется ли написанное лучше, чем этот белый лист.

Вот так сидела я в том кафе и выдумывала все это и прямо кайфовала. Главным образом благодаря певцу. Таких, как он, я в жизни не видела. Певец был невероятно толст. Но это ему шло, ну то есть невозможно было представить, что он может быть не толстым. Он был индонезийцем. Его седые волосы спереди торчали во все стороны, а на затылке были стянуты в узел. Он не только пел, но и играл на гитаре. Сидел на табуретке, а гитара струнами вверх лежала у него на коленях. Так он на ней и играл, как на гуслях. Как будто у него почесывались ноги выше колен, и он водил по ним пальцами. Но самое прекрасное: рядом с табуреткой, на сцене, стояла тарелка с шестью горячими бутербродами. И каждый раз, когда он не пел и не играл, он брал с нее бутерброд и откусывал кусочек. Его внутренний хронометр работал превосходно: ни слова он не пропел с набитым ртом, ни ноты не пропустил, протягивая руку к тарелке. Вот так и надо, думала я, не до конца понимая, что именно надо. Он играл в группе, и это у него получалось идеально, в абсолютном слиянии с другими, и все же он был один. Он пел не для людей, он пел для музыки.

Мне захотелось танцевать. Голос певца взмывал высоко в небеса и падал в бездны ада, извергал пламя и ликовал, и я вдруг пустилась в пляс. Хотя и осталась при этом сидеть и не пошевелила даже пальцем. Мои ноги танцевали мысленно. Разве у ног есть мысли? У моих – да. Даже у пальцев ног и ногтей на них есть мысли. Мне хотелось всю оставшуюся жизнь смотреть на этого певца и слушать его. А когда кто-то из тех, кому сегодня исполнилось семьдесят четыре, проходил мимо нашего столика, он обязательно мне улыбался. Эти люди видели, что со мной творилось.

Я тоже их понимала. Они перешли черту. Мне вспомнился тот день дома у дедушки Давида, когда я вдруг поняла: на то, чтобы повзрослеть, уходит восемнадцать лет, и на то, чтобы умереть, тоже. Сегодня те люди в кафе начали умирать. Они стали свободными. Они уже ничего никому не были должны и пока еще могли позволить себе все. Не знаю, понимали ли они это сами, но я это видела. Они уже не хотели вернуть молодость, как наши мамы, и еще не стремились приблизить смерть, как дедушка Давид, – они вошли в тихие воды. И танцевали, как я, – будто спичка в коробке. Они были великолепны. Писать о счастье труднее, чем о несчастье, но я впервые почувствовала, что в душе я и вправду старушка, была такой с самого рождения, и это не моя выдумка. Я надеялась, что в кафе зайдет Бейтел. Он, пожалуй, еще старше меня, ему лет девяносто. Он бы решил, что попал в рай.

В перерыве мама сказала, что ей скучно и оставаться она не хочет. Да и мне хотелось уйти, потому что музыка меня слишком волновала. И мне хотелось к Дилану. И хотелось записать вот это – то, что пишу сейчас, потому что это важно. Я помахала певцу, но он не заметил. На его тарелке оставалось еще два бутерброда. Мы вышли на улицу, и взрослые позвали меня с собой ужинать. Моя мама спросила:

– Пойдешь с нами в ресторан? Качественный досуг, Салли Мо!

А я возьми да ответь:

– У меня свидание с Диланом.

Я никогда не говорю о подобных вещах при маме. Ну то есть мне, конечно, еще никто не назначал свиданий. И мы с мамой редко находимся в одном и том же месте.

Мама как завопит:

– Серьезно, Салли Мо, ты серьезно? Обалдеть! – Я видела, что она не шутит, а искренне за меня радуется. – Качественный досуг с Диланом, ему я не конкурентка. Супер, Салли Мо!

Она притянула меня к себе и поцеловала, при этом мы обе испытали глубокий шок. Шоковая терапия – нашим сердцам она определенно пошла на пользу.

– В это кафе его приглашать не стоит, – посоветовала мама Дилана, – а не то конец свиданию.

– Мы будем сидеть на вершине дюны, – сказала я.

– Правильно, – похвалил меня Брандан. – Окунитесь головами в море звезд, да так, чтобы от их блеска уши зачесались.