Книга Трем девушкам кануть - Галина Щербакова

– Значит, себя нельзя, а Ивана можно? Как быть с его миром, тем более, что у него этот мир уже с косичками? Кто будет кормить этот мир?

– Он не сам ушел, и его будущий мир, по возможности, будет сохранен.

– Откуда ты знаешь?! – закричал Юрай. – Откуда? Несчастные дети убитых на войне, на улице, в драке… Кто-нибудь видел, что им после этого где-то там было лучше? Пойди и объясни это Ивановой жене, Олиным родителям. Пойди, если ты смелый.

– Все люди это знают. Все, – тихо сказал Леон. – Мы просто заорали в себе это тихое, но самое важное знание. В этом самый главный ужас материализма. А человек в сущности своей – субстанция идеальная. Много знающая, много видящая, все понимающая, но вот беда – тело стало орущим. Нам дано наказание – глупым телом.

Очень скоро Юрай получил этому такое яркое подтверждение, что о своих нематериалистических страданиях забыл напрочь.

Дело в том, что стройка в его подъезде, замороженная на время, не только разморозилась, но быстренько завершилась тем, что какие-то тетки в добротных комбинезонах вымыли в подъезде (во всем!) пол. Жильцы по очереди ходили сами и водили знакомых смотреть на роскошную, хорошего дерева дверь с огромной ручкой в медной окантовке. В лифте перестелили линолеум, пластмассовая кнопочная панель именно на отстроенном этаже была заменена на деревянную. Странное дело – люд подъезда подтянулся, встал на цыпочки. Существование красивой двери, пусть даже в единственном числе, и ухоженного ни с того ни с сего лифта наполнило людей ощущением значимости хотя бы в пределах дома. Это было Юраю не совсем понятно, он ожидал как раз другого – вандализма. Изрежут к чертовой матери новый линолеум, а дверь из дерева – подходящая пища для огня.

Но тут в одночасье помылись и обычные забубенные дерматиновые двери, и сто лет назад нарисованное признание в любви на стене: «Машка – придурок» стерли, и даже у кодового замка, разбитого на второй день существования куском кирпича, появились мальчики с лицами кандидатов наук и стали тонкими отверточками выковыривать из панели следы кирпича и ненависти.

И все было бы хорошо, если бы не стало так плохо.

В огромную красивую квартиру въехала популярная музыкальная пара с двумя красивыми борзыми. Хорошенькие, молоденькие, чисто вымытые и свежепахнущие Он и Она в первую же минуту показали, кто хозяин на этой земле. Дом содрогнулся от музыки или от того, что ею стали называть, от криков и лая, от летящих из окон изысканных бутылок, и люди, еще вчера удивившие Юрая своим стремлением соответствовать чистому лифту, были сбиты с ног, посрамлены и раздавлены.

Ничто не могло пронять новых жильцов. Ни справки об инсультах, ни ссылки на вскрикивающих от испуга младенцев, ни угрозы подать в суд – ничто.

Однажды в лифте Юрай, уже несколько ночей не спавший от этой бесконечной собачьей свадьбы, спросил молодого хозяина:

– Так будет всегда?

– Всегда, – ответил хозяин, и глаз его сверкнул весело и нахально. – Я на своей территории.

– А я на чьей? – спросил Юрай.

– Твои проблемы, мужик. И скажи этим малохольным, что я на критику глухой. С детства. Моя кукла нервничает, когда ее не любят. Скажи народу, чтоб любили. Ты в их сворке главный? Журналюга?

– Хочется дать тебе в морду…

– Не надо. Меня вылечат, а тебя уже нет.

У подъезда музыкант предложил:

– Могу подвезти. Садись. Я не жадный.

– Пошел ты, – ответил Юрай. И шел, и печенками ощущал насмешливый взгляд едущего рядом нахала.

Вот они пришли. Новые. Раскомплексованные. Живущие взахлеб как бы за маму, за папу, за дедушку с бабушкой. Отбившие себе территорию. И сколько же должно пройти лет, чтобы у них возникло хоть какое-то чувство по отношению к другой территории. Десять лет? Сто?

Конечно, дверь подожгли. Конечно, деревянную панель лифта вырвали с мясом. Когда били им окна, камень влетел к Юраю. Было уже холодно, стекольщики просили столько, что дешевле было заложить проем.

Тут как раз и позвонила Сулема, она маялась в поисках работы, но…

– Оказывается, тридцать с хвостом уже многовато. Такие кобылки вышли вперед.

Юрай рассказал ей про то, что жить в собственном доме стало невозможно, а обмениваться с кем-то неприлично: кому же такое предложишь?

– Мне. С доплатой, – сказала Сулема. – Шума я не боюсь. Я сама шумная. А денег у меня нет. Приходи, посмотри мою конуру.

От всех своих замужеств Сулема имела комнату в коммуналке, правда, в самом-самом тихом центре с соседями из вымирающего племени.

– Хотя это неправда. Они бессмертные. Я среди них одна девчонка. Всем бабкам за восемьдесят, деду за семьдесят. Соглядатаи страшные, в собственной постели громко не пукнешь.

Вся редакция всполошилась. «Ненормальный. Отдельную квартиру отдать за комнату, да еще и с приплатой. Ты что, совсем? Надо искать пути, как окоротить музыкантов». Придумали: записать весь шум и сделать радиопередачу. Ославить артистов по-крупному, а они – как почувствовали – возьми и смотайся куда-то на гастроли. Народ у нас отходчивый, на другой день в доме все забыли, наслаждались тишиной, и только Сулема не отставала. Поменяйся, Юрай, да поменяйся.

– Я согласна, Юрашечка, без доплаты. За так. Старики меня опутали своими правилами, а я женщина частично с Востока, я их, сволочей, обучена чтить. Мне вырваться надо, Юрай, вырваться.

Однажды затащила к себе. Длинный полутемный коридор в середине подымался на три высокие ступеньки. Поэтому жильцы назывались верхними и нижними. И хотя две нижние комнаты были более просторными, светлыми и сохранили на потолке лепнину, верхние считали, что им повезло больше: туалет, ванная и кухня были у них. Юрай сам видел, как, цепляясь за специально вбитые крюки, нижние старухи взбирались наверх, неся сковородки, чайники, рулоны туалетной бумаги.

– Представляешь, какой тут можно устроить интерьер на разнице в уровнях, – курлыкала Сулема. – Я как навоображаю, голова идет кругом.

– А хочешь съехать, – смеялся Юрай. – Лучше найди богатенького, купи старичкам пристойную крышу и строй хоть интерьер, хоть черта в ступе.

– Тут уже до меня торг идет, – ответила Сулема. – Но деньги наткнулись на принцип. Бабки не совковые – дореволюционные. Не всем – видите ли – руки подают. Не со всеми изволят разговаривать. Я про себя молчу, как рыба об лед. Ни что в гареме жила, ни что возле знаменитой русалочки трахалась на спор, ни слова! У меня высшее образование и неустроенная жизнь. Это у меня как бы две медали. За это я имею всегда кипяток для кофе.

– Сколько соседей? – спросил Юрай.

Сулема сразу возбудилась, усмотрела в этом углубление интересов.

– Значит, так… Две нижние бабки. Одна из графинь, другая дочь меньшевика. Обе сидели по максимуму. Графиня русская – Марья Ивановна. Меньшевичка – правильно догадался – Раиса Соломоновна. Друг друга ненавидят, но на необитаемый остров каждая выбрала бы другую по причине общего врага – Ленина. Тут они в сплаве. Верхние старухи другого замеса. Служивые. Корректорша тетя Валя. Просто бабка. Обожает живущих где-то в Подлипках внуков и правнуков. Они к ней, естественно, ни ногой, она сама к ним ездит на Рождество, Пасху и Троицу. Приезжает лицом черная, но глазами счастливая. И что ты тут сделаешь? Четвертая старуха простая, как три рубля. Из дворничих. Нижние ей платят за мойку полов в их очередь. Она – баба Шура. В субботу и воскресенье выпивает и орет песни. Тогда приходит графиня и бьет ее по красной морде. Шура плачет и целует графине руку. Цирк. Да! Графиня демонстративно отмывает потом руку. Идет по коридору и брезгливо трясет кистью. Причем действо, как в театре, повторяется в одних и тех же мизансценах. Пощечина, поцелуй, кисть… Теперь старик. Он всех моложе. Глупый до невозможности. Самая не Аристотель баба Шура по сравнению с ним профессор кибернетики. А Степан Петрович, между прочим, педагог. Так он сам себя кличет. Чертежник. Я даже не знаю, учат сейчас этому или нет. Графики мойки сортира вычерчивает он. Вдовец. Жену его помнят и до сих пор жалеют, что жила с таким идиотом. Но дурак-то он дурак, а вот страсть у него есть. Он уже – говорят – лет тридцать как хочет жениться на графине, и интерес у него отнюдь не любовный – классовый. Ему до позарезу хочется быть графским мужем. Такая вот у меня Слободка, – засмеялась Сулема. – Я б на твоем месте не раздумывала.