Книга Хроника времен Карла IX - Проспер Мериме

— Для нас потерять одного человека важнее, чем для врагов потерять десяток. Я боюсь, что, если католики усилят осаду, нам придется принять условия тяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Если, как я надеюсь, король захочет удовлетвориться признанием своей власти в этом городе, не требуя жертв, которых мы принести не можем, я полагаю, что наша обязанность — открыть ему ворота; потому что, в конце концов, он — наш владыка.

— Один владыка у нас — Христос, и только нечестивец может называть владыкой этого жестокого Ахава, Карла, пьющего кровь пророков!..

И ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия Ла-Ну.

— Что касается меня, — сказал голова, — я отлично помню, как при последнем своем проезде господин адмирал сказал нам: «Король дал мне слово, что со всеми его подданными, протестантами и католиками будут обращаться одинаково». Через полгода король, давший ему слово, приказывает его убить. Если мы откроем ворота, у нас произойдет Варфоломеевская ночь, как и в Париже.

— Король был обманут Гизами. Он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, все силы королевства будут направлены против вас, и тогда будет разрушено единственное пристанище для реформатской религии… Мир, мир! Поверьте мне, господин голова.

— Трус! — закричал пастор. — Ты жаждешь мира потому, что боишься за свою жизнь…

— О господин Лаплас… — произнес голова.

— Короче сказать, — холодно продолжал Ла-Ну, — последнее мое слово таково: если король согласится не ставить гарнизона в Ла-Рошели и сохранит за нами свободу вероисповедания, нужно будет передать ему наши ключи и засвидетельствовать нашу покорность.

— Ты предатель, — закричал Лаплас, — и ты подкуплен тиранами!

— Господи Боже, что вы говорите, господин Лаплас! — повторил городской голова.

Ла-Ну слегка улыбнулся с видом презрения.

— Видите, господин голова, в какое странное время мы живем. Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну… Дорогой пастор, — продолжал он, обращаясь наконец к Лапласу, — пора обедать, по-моему, и, вероятно, ваша жена ждет вас домой.

Последние слова окончательно привели в бешенство пастора. Он не смог найти никаких оскорбительных слов, и так как пощечина освобождает от рассудительного ответа, то он и ударил по щеке старого полководца.

— Господи Боже мой, что вы делаете! — закричал голова. — Ударить господина Ла-Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина Ла-Рошели?!

Мержи, присутствовавший при этом, собирался проучить Лапласа так, чтобы тот долго помнил; но Ла-Ну его удержал.

Когда к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, было мгновение, быстрое, как мысль, когда глаза его блеснули негодованием и гневом. Но сейчас же его лицо приняло прежнее бесстрастное выражение; можно было подумать, что пастор ударил мраморный бюст римского сенатора или лица Ла-Ну коснулся какой-нибудь неодушевленный, случайно приведенный в движение предмет.

— Уведите этого старика к его жене, — сказал он одному из горожан, которые уволакивали старого пастора. — Скажите ей, чтобы она за ним ходила, — положительно ему сегодня нездоровится… Господин голова, прошу вас собрать мне полторы сотни добровольцев из жителей города, потому что я хотел бы произвести вылазку завтра на рассвете, когда солдаты, проведя ночь в окопах, еще окоченели от холода, как медведи, на которых нападают во время оттепели. Я замечал, что люди, спавшие под кровлей, поутру больше стуят, чем те, которые провели ночь под открытым небом… Господин де Мержи, если вы не слишком торопитесь обедать, не хотите ли пройтись со мной к Евангельскому бастиону? Я хотел бы посмотреть, насколько подвинулись работы у врагов.

Он поклонился городскому голове и, положив руку на плечо молодого человека, направился к бастиону.

Они вошли минуту спустя после того, как пушечным выстрелом только что были смертельно ранены двое людей. Камни были все окрашены кровью, и один из этих несчастных кричал своим товарищам, чтобы они его прикончили. Ла-Ну, опершись локтем на парапет, некоторое время молча смотрел на работу осаждающих; затем, обернувшись к Мержи, он произнес:

— Ужасная вещь — война, но гражданская война… Этим ядом была заряжена французская пушка; француз навел прицел и зажег запал, и ядром этим убито двое французов. И это еще ничего — убить на расстоянии полумили; но, господин де Мержи, когда приходится вонзать свою шпагу в тело человека, который умоляет вас о пощаде на вашем родном языке! А между тем не далее как сегодня утром мы это делали.

— Ах, сударь, если бы вы видели бойню двадцать четвертого августа, если бы вы переправлялись через Сену, когда она была красной и несла больше трупов, чем льдин во время ледохода, вы бы не испытывали жалости к людям, с которыми мы сражаемся. Для меня всякий папист — убийца…

— Не клевещите на вашу страну! В армии, которая нас осаждает, очень мало подобных чудовищ. Солдаты — французские крестьяне, бросившие плуг ради королевского жалованья. А дворяне и офицеры сражаются, потому что они поклялись в верности королю. И, может быть, они правы, а мы… мы — бунтовщики.

— Бунтовщики?! Наше дело правое, мы сражаемся за свою веру и за свою жизнь.

— Насколько я вижу, у вас немного сомнений. Вы счастливы, господин де Мержи. — И старый воин глубоко вздохнул.

— Черт побери! — сказал солдат, только что разрядивший аркебузу. — Заколдован, что ли, этот черт? Третий день в него целюсь — никак попасть не могу.

— Кто такой? — спросил Мержи.

— Да вон видите там молодец в белом камзоле с красной перевязью и пером. Каждый день он тут у нас под носом разгуливает, будто дразнит. Один из придворных золотошпажников, которые пришли вместе с братом короля.

— Расстояние большое, — сказал Мержи, — все равно дайте-ка мне аркебузу.

Какой-то солдат дал ему в руки свое оружие. Мержи приложил конец дула на парапет и с большим вниманием прицелился.

— А если это кто-нибудь из ваших друзей? — спросил Ла-Ну. — Почему вам вздумалось выполнять обязанности аркебузира?

Мержи собирался спустить курок; он задержал палец.

— У меня нет никаких друзей среди католиков, кроме одного. А тот, я уверен, не участвует в этой осаде.

— А если это ваш брат, который, сопровождая принца…

Выстрел раздался; но рука у Мержи дрожала, и видно было, что от пули поднялась пыль на довольно далеком расстоянии от пешехода. Мержи не думал, что его брат может находиться в католической армии, но тем не менее был рад, что промахнулся. Человек, в которого он только что стрелял, продолжал медленно ходить, а затем исчез за одной из куч только что выкопанной земли, которые возвышались со всех сторон вокруг города.

XXVI. Вылазка

Hamlet. Dead, for a ducat! dead!