Книга Испытание выживанием - Айя Сафина

Я поняла, что тюрьма свела меня с ума, когда осознала, что благодарна Буддисту за прозрение, что он подарил своими многочасовыми духовными лекциями, которые он тут читал нам на протяжении почти двух недель заточения. Я одновременно ненавижу его и благодарю за то, что он помог мне узреть правду. Наверное, не только мне. В последние пару дней мы все стали тихими. Может, кончились темы для разговоров, может, просто устали бояться собственной грядущей казни. Но одно знаю наверняка – мы совершенно точно поумнели.

Неизбежно амбиции, ведомые возвышенными порывами вроде благородства, сострадания, ответственности и заботы, сталкиваются с равнодушной реальностью, чьи игроки безразлично относятся к твоим благим намерениям, к твоим ахам и вздохам «да я вас сейчас так спасу!», и в принципе открыто заявляют тебе, что мир не хочет, чтобы его спасали.

Опустошенный отчаянием, сраженный убитыми надеждами погребальный плач будет литься из твоих уст, такой же беззвучный и равнодушный, как и мир вокруг, которому не нужно было, чтобы его спасали.

А потом не останется ничего. Полный мрак. Пустота. Бесконечное ничто. И главный вопрос состоит в том, а найдется ли умиротворение в этом ничто? Или там окутает бесконечное сожаление о том, что потеряно, о том, кого ты не спас, о том, что ты потерял, просто потому что сдался?

В общем, ненавижу Буддиста. Мое изнывающее от гематом тело прокляло его трижды, когда к ноющим синяками прибавилась головная боль от постоянного блуждания среди эфемерных понятий в поисках ответов на вопросы о чем-то призрачном, что я даже в руке подержать не могу. Например, свою гордость. Смысл своей жизни. Свое милосердие.

Гематомы сходят долго, тело до сих пор ломит от той взбучки, что мне устроили сотни пуль, впившихся в бронепластины с такой яростью, словно я-проститутка у этих пуль их примерных сыновей украла. И может, физическая боль казалась бы нестерпимой, если бы внутри избитого тела не выла израненная душа, потерявшая в том бою нечто гораздо более значимое, чем свое достоинство.

Я потеряла там Калеба.

Вьетнам права. Хотя эту дрянь я тоже ненавижу наравне с Буддистом, они вообще друг друга стоят, не хочу быть расистом, но это единственные азиаты, которых я знаю, и странным образом оба бесят меня непомерно. И ведь их слова все время оказываются правдой, которую сложно признать, и еще сложнее признать из-за раздражающих азиатов!

Буддист подарил мне правду о том, что я благодарна судьбе за это двухнедельное заточение, потому что за всю мою жизнь это оказалось единственным местом, где мне подарили возможность провести время наедине с самой собой и услышать свой внутренний голос, обнаживший передо мной настоящие ценности, которые пребывали в моей душе с самого зачатия. Сука-Вьетнам подлила масла в огонь моего самооткровения, заставив меня вспомнить ценность, о которой я забыла со всеми своими ежедневными заботами, рутиной и солдатской муштрой в защиту Желявы.

Калеб.

Вот, ради кого я старалась все это время. Вот, кого защищала все это время. Вот, ради кого я готова возложить свою душу на жертвенный алтарь. Не ради Желявы и желявцев. Не ради незнакомых мне взрослых и детей. И даже не ради будущего человечества. Калеб стал для меня той Родиной, которую мы клянемся защищать, читая военную присягу. Калеб стал для меня светочем, который я поклялась нести так, чтобы он не погас.

Всего за две недели в заточении моя Родина сжалась с нескольких тысяч квадратных метров до одного человека, который все это время и был моим смыслом жизни.

Скажете, я отвратительна и не заслуживаю звания солдата, раз думаю лишь о своем мини-счастье, когда моя обязанность – собственным телом защищать пятнадцать тысяч людей? Скажете, я не профпригодна для военного, раз у меня тоже есть чувства? Тогда я скажу вам, что все эти требования к солдатам канули в ту же задницу, в которой мы все повязли, как в вонючем болоте, потому что не в том мире мы живем, чтобы жертвовать собой ради остатков гнилых трусов, добровольно идущих на эшафот вымирания. Если бы они хоть чего-то стояли, то не звали бы на помощь Падальщиков, которых вероломно подставили и сбросили в темницы. Если бы люди хотели спастись от военного гнета, который скоро их на фарш пустит, то сами бы взяли кирки, лопаты, кувалды в руки и пошли громить военные штабы. Но никто этого не сделал! Никто не пришел за Падальщиками, на которых все молились! О нас просто забыли, как о тряпке, которая лежит возле двери и приглашает всех вытереть о нее ноги.

Как я уже сказала, мир не хочет, чтобы его спасали. А значит, я имею полное право умыть руки и предаться скорби по Калебу.

Я вспоминаю время, которое мы проводили с ним в тренажерных залах, когда он с лицом, полным сосредоточенности, как врач, прислушивающийся к шумам в сердце через стетоскоп, щупал меня за попу, проверяя достаточно ли я прорабатываю ягодичные мышцы. Я вспоминаю наши симуляторные тренировки, когда даже в ненастоящем бою он защищал меня своей грудью и получал разряд в пластину, лишь бы я продержалась дольше. Потому я и на соревнованиях чаще других добиралась до вражеского флага, принося победу Маяку. Это все был Калеб – мой вечный защитник и моя вечная любовь. Я вспоминаю занятия любовью на нашем маленьком семейном клочке сержантской казармы и последующие разговоры по душам, пока Лосяш не начинал долбить в гипсовую перегородку, чтобы мы заткнули свой тараканий шепот и дали уже всем поспать. Я бы все отдала, лишь бы вернуться сейчас на тот крошечный уголок рая, который нам удалось построить посреди этого жуткого мира, который смотрит на тебя из-за каждого угла и раздумывает, как бы тебя поизощреннее сожрать.

Это чмо-таки сожрало Калеба. Причем в прямом смысле этого слова, потому что Вьетнам права, на поверхности он бы не выжил. И от этой мысли хочется выть, и выть, и выть. Громко так, безостановочно и истошно, чтобы у всех оставшихся в живых людей души разорвало от моего горюющего вопля!

Только потеряв Калеба, я поняла, как много он, оказывается, значил для меня. В самую душу залез, мерзавец, натоптал мне там узоры сердца со стрелой и своим именем. Натоптал и покинул. Я плачу каждый день, не могу остановиться, представляя, как толпы зараженных разрывают моего Калеба на кусочки, даже не задумываясь ни на секунду над тем, что для кого-то он значит целую жизнь!

А потом мне вспоминается Тесс, которая всегда говорила о том, что считает меня с Калебом смельчаками, добровольно раскрывшими миру свое уязвленное место, показав, куда надо бить, чтобы вмазало так, что дух вышибет из живого тела. Как же она была права! Теперь я понимаю ее вечное отшельничество, вижу в нем мощный стимул, который помогал ей выживать. Когда ты никого не любишь, когда ты сам по себе, ты становишься неуязвимым для вечно голодного мира, потому что все, что он может у тебя сожрать, это ты сам, а за самого себя ты подерешься ой как остервенело.

Сирена продолжала завывать, а я продолжала поражаться тому, как резко изменился мой мир всего за один месяц. Нет больше ни Тесс, ни Калеба, и сама я скоро окажусь зажатой между челюстями прожорливого чудовища.

– Это еще что? – спросила Вьетнам озадаченно, когда первые истошные вопли сигнализации всполошили подземную базу.