Книга Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог - Клиффорд Гирц

Смысл представления был непонятен не только мне, но и всем собравшимся. Люди перешептывались, выдвигая гипотезы и контргипотезы по поводу того, что, черт возьми, происходит – этим они занимались весь вечер со все возрастающим возбуждением. Все, что я смог придумать, – кроме того, что, возможно, кто-то посмотрел какой-то из фильмов «Трех балбесов»211, – это что мы стали свидетелями своеобразной безмолвной похвалы, дерзкой и ироничной, умению – или, вернее, неумению или еще не сформированному умению – говорить по-английски, что тут же подтвердил следующий акт, который хотя бы объявили: выступление, тоже в образе мимов, шести или семи юношей девятнадцати-двадцати лет, еще более театрально одаренных, которые называли себя по-английски «The Street Boys».

Выступление этой группы продолжалось больше часа. Центральной фигурой был юноша с выбеленным лицом и в зеркальных солнцезащитных очках, одетый в гипергородском стиле афериста из Джакарты: фетровая шляпа военного фасона с широкими мягкими полями, яркий неоновый костюм с огромными лацканами, двухцветные туфли, броские наручные часы, немыслимый галстук. Он вышел с воображаемой веревкой в руках, за которую одного за другим вытянул на сцену из тени всех остальных членов труппы. Каждый из них выходил в своей манере: механический человек делал отрывистые движения, сутенер вышагивал с напыщенным видом, сумасшедший подпрыгивал, тряпичная кукла колыхалась, еще кто-то, кажется, изображал гея. Как только актер выходил на сцену, его рот автоматически открывался по резкому хлопку центрального персонажа, и тот каждому вставлял в губы зажженную сигарету. Затем он заставил их, тоже по резкому хлопку, взять сигареты в руки и вытянуть их вперед, а потом повернулся к ним спиной и несколько минут они стояли, застыв в различных эксцентричных позах, пока он, все еще молча, пародировал и высмеивал их, пытаясь поколебать их невозмутимость. Наконец, он плотно связал их всех вместе, попутно тыкая и щипая за непристойные места, и тут они все внезапно разразились песней на английском:

Я пошел в театр

Было очень интересно

Но мне не понравилось

Передо мной сидели люди

За мной сидели люди

Я очень разозлился

Они пели эту песенку снова и снова, гротескно пародируя популярные музыкальные стили: индонезийские дангдут212 и крончонг213, Боба Дилана, хард-рок, кантри, нечто похожее на Элвиса и другие, которые я не узнал. Закончив петь, они мимически изобразили ученика, который отчаянно и совершенно безуспешно пытается учить английский язык по книге, и ушли под гул растерянных перешептываний и скомканных аплодисментов.

Следом, как если бы уже довольно сильно смущенная аудитория была еще недостаточно сбита с толку, произошло еще более экстраординарное (учитывая, кем были присутствующие – за исключением нескольких китайцев и меня – и что мы праздновали) событие.

Началось все достаточно невинно – с очень плохого гитарного соло сына человека из районной администрации, который дал благословение на это мероприятие, и крайне слезливой декламации на английском языке стихотворения «Послание моей матери», которое с нотами невероятного страдания в голосе («Не волнуйся / я люблю тебя») прочитала девочка – она же, видимо, была и его автором. Но как только все это (что бы это ни было) закончилось, на сцену шумно выскочили три девушки, я бы сказал, лет шестнадцати-семнадцати, одетые в чрезвычайно безвкусную, кричащую одежду модных певиц. На них были очень короткие юбки, очень много макияжа, огромные гирлянды бижутерии и снова темные очки; из до отказа набитых бюстгальтеров вылезала вата. Они выглядели настолько абсурдно, что я сначала подумал, что это переодетые мужчины. Эти мимы-развратницы исполнили (на английском, хотя и не очень понятном) пародию на рок-песню, сопровождая ее движениями из стриптиза, похотливыми улыбками, вскидываемыми юбками и криками «е, е!». Это было, безусловно, самое провокационное выступление и так уже довольно провокационного вечера, и зрители, включая Язида, Календа и меня, молча и ошеломленно смотрели на происходящее широко раскрытыми глазами. Когда я спросил их, что это было, один ответил натянутой улыбкой, а другой – убийственным взглядом.

Когда эти наваждения растворились, напряжение только усилилось, потому что теперь на сцену выскочил – думаю, вне программы и определенно без подготовки – юноша, одетый как студент, с ярко-желтой папкой в руках. Он начал метаться по сцене словно безумец, окруженный видениями, хватая руками воздух и произнося бессвязные слова на английском. С преувеличенным вниманием он изучал свою папку, кривился, вырывал и разбрасывал страницы, издавал странные звуки и принимал странные позы, пока не стало ясно, что он не просто «ведет себя как сумасшедший», а на самом деле сумасшедший. На сцену вышли несколько студентов и преподавателей и даже пара человек из аудитории, чтобы (на индонезийском) уговорить его уйти, но он яростно сопротивлялся. Коллективное беспокойство, копившееся весь вечер, грозило выйти из-под контроля; в толпе кто-то начал испуганно кричать. Но через некоторое довольно долгое время парень наконец-то сдался, приуныл, обмяк и позволил увести себя, продолжая при этом выкрикивать в темноту бессмысленные фразы на английском языке. Все немного успокоились.

Заключительный этап праздника (уже за полночь) более или менее вернул происходящее в нормальное русло и вновь придал мероприятию что-то узнаваемо исламское. Язид прочитал отличную проповедь на превосходном английском. (Я впервые слышал, как он говорит по-английски. Мы разговаривали в основном на индонезийском, время от времени переходя на яванский и, когда обменивались стандартными формулами вежливости, на арабский.) Начав с суры Корана: «О люди! Воистину, Мы создали вас из мужчины и женщины и сделали вас народами и племенами, чтобы вы узнавали друг друга» и хадиса о поиске знания даже в Китае, он призвал к терпимости между религиями, государствами, расами и языками.

После моей короткой импровизированной речи – сначала на английском, затем на индонезийском, – в которой я выразил признательность за приглашение, надежду на будущий успех медресе и т.д. (мою жену, специалиста по американским индейцам, которая не говорит по-индонезийски, тоже попросили сказать несколько слов, которые я за ней перевел), Календ завершил вечер очень длинной, пламенной проповедью на политической разновидности индонезийского, в которой неоднозначно отозвался о том, что мы только что видели: