Книга Анатомия Луны - Светлана Кузнецова

Тут он и рассказал мне историю Вольфганга Бельтракки, хиппаря, перевозившего наркоту между Амстердамом и Марокко, а потом вдруг решившего подзаработать на подделках картин. Удивительней всего, что Бельтракки был самоучкой – это повергало в шок. Умопомрачительно легко он копировал художников любой школы и нагнул на суммы с шестью нулями знаменитые аукционные дома «Сотбис» и «Кристис».

Я наконец поняла, к чему клонит этот престарелый ковбой в крокодиловых сапогах. У меня перехватило дыхание. Он же это несерьезно? Нельзя взять и просто подделать Брейгеля, мать его, Старшего…

– Еще как можно, деточка! – спокойно ответил он. – С тобой можно. Я две недели наблюдал, как ты пишешь.

Тут, клянусь богом, Питер Брейгель Старший на Луне схватился за голову. Потому что меня так и подмывало написать несуществующий потрет работы давно не существующего на этом свете Брейгеля. В том гостиничном номере старый лис заразил меня бациллами артистической страсти и вирусом вседозволенности – у медноголовых против этого нет иммунитета.

Ковбой с бородой Маркса был безумцем на всю жопу. Черт, он был кромешно сумасшедшим мудаком. Этот старый прожженный авантюрист не просто загорался невозможными идеями, он с упорством тарана претворял их в жизнь. Не бывает сверхидей. Это у вас кишка тонка для их воплощения. Словосочетание «рамки разумного» вызывало у него колики. «Что, зассали?» – распалялся он и вышвыривал пустую бутылку в форточку в доказательство отсутствия в мире каких бы то ни было рамок. Его голубые глаза бешено блестели. Если у меня в заднице был красный перец, то у него – шило. И будь он помоложе лет этак на тридцать и не относись к племени педерастов – я бы, ей-богу, пропала. Он любил вспоминать историю дворянина, наглеца и красавца Бориса Скосырева, проворачивавшего такие аферы, что в горле холодеет от восторга. Одна была немыслимой – он стал, пусть и всего на несколько дней, королем Андорры. Та история закончилось плохо, но моего старика волновало лишь то, что она все-таки случилась под Луной. «Подумать только: русский король Андорры!» – произносил он с нежностью, с гордостью, чуть не со слезой.

Через неделю я собрала свой рыжий чемодан и уехала из приморского городка вместе с охрененным стариканом.

Он был подонком, знающим все о методах экспертизы подлинности, осведомленным, что и с каких пор хранится в запасниках национальных музеев, что и с какого года ушло в частные коллекции, что украдено, что безвозвратно пропало. Торговал картинами, а зарабатывал на аферах: покупал оригиналы, делал копии и перепродавал их как подлинники. Порой доходило до шокирующего цинизма: он втюхивал сразу нескольким профанам копии одного и того же холста. Но трезво, с холодным расчетом: он шел на такие крайности, лишь когда был уверен, что глупость клиента и новейшие разработки в области химии обеспечат фальшакам надежный тыл.

У него был подельник, реставратор экстра-класса. Унылый маньяк. Он старался лишний раз не вылезать на улицу – на людях у него случались панические атаки. А отвечал за техническую сторону вопроса – добывал материалы для высококлассных фальшаков: состаренные холсты и деревянные основы, краски аутентичного состава и прочее. Он подходил к проектированию фальшивого шедевра, вооружившись всем доступным ему арсеналом средств для нашей тайной войны: знаниями в черепушке, связями в мире искусства, твердой рукой реставратора и компьютерными алгоритмами. С их помощью он решал какие-то нудные задачи по состариванию холстов, чуть ли не вычислял идеальную глубину кракелюров на старом лаке и масле в зависимости от условий хранения.

А старикан-ковбой всерьез мечтал собрать артель художников, чтоб штамповать гениальные фальшаки. Копии шедевров были орудием этого донкихота в его войне. А воевал он со страшной ветряной мельницей – с идеей. Война, в которой не выиграть. На планете миллиарды людей, в головах у которых соглашательство: ничего не поделать, пусть один процент человечества, владеющий восемьюдесятью процентами всех земных денег, и дальше перемалывает весь мир в бабло. Привычная реальность, привычная еда в привычной блестящей упаковке. Эй вы, девяносто девять процентов землян! Эй вы, кучка стопроцентных дебилов! Скажите, зачем вам еда в блестящей упаковке? Вас трахают в мозг, дебилы. Вас уравняли с сороками. Но вы же, черт возьми, люди. Вас мамы за что любили? А ведь господь все еще там, на Марсе, хоть и ни на что уже не надеется.

С тех пор как римляне принялись штамповать копии греческих статуй для богатых патрициев, мастерство имитаторов процветает. Человечество само погрузило искусство в условия дикого рынка: пока на шедевры есть спрос, будет и предложение.

В двадцатых годах двадцатого столетия начался золотой век фальсификаторов. Это была индустрия надувательства космических масштабов: брюссельские копиисты отличились еще в конце Первой мировой, они продали немецким офицерам-олухам больше десяти тысяч фальшивок за подписью плодовитого пейзажиста-романтика Коро. Имитировали Сезанна, Мане и Моне, Писсарро и Ренуара, и вдруг ставшего популярным Ван Гога – всех, на кого был спрос у профанов. Конечно же, во всем этом были замешаны именитые антиквары и продавцы картин – они с удовольствием втюхивали дебилам-толстосумам поддельных гениев. Бизнес подлога, замешанный не на крови, а на горделивой жажде обладать величайшей для человечества ценностью. Это пустая гордыня, и она наказуема – цех художников-насмешников и дельцов от искусства воздал гордецам по заслугам. И впрямь, почему величайшая ценность должна пылиться в чьем-то роскошном кабинете? Разве Ван Гог или Брейгель желали такой судьбы для своих картин? А между тем работы Брейгеля уже при его жизни были забыты в пыльных ломбардах и на чьих-то чердаках. Его наследие восстановили чудом, по крупицам. О нет, живопись великих нельзя продавать. Их живопись должна храниться в музеях. Но в этом мире все имеет свою цену – а особенно высок спрос на бесценное.

Не торгуй они все искусством, как лососевой икрой, имитаторы сидели бы в сторонке и не высовывались на магистральный проспект жизни. Но человечество торгует холстами, как фьючерсами на сахар.

Игрок в покер трясущимися руками бросает на сукно роял-флеш и уходит, единственный раз в жизни, с баснословным выигрышем. Трое мудаков, готовых отдать жизни и крокодиловые сапоги за идею, вдруг встречаются. В такие моменты сходятся звезды. У такой страшной удачи есть цена. Но о ней лучше не думать.

Помню, мы втроем стояли перед деревянной грунтованной основой, на которую уже был нанесен припорохом угольный рисунок. Смотрели, молчали. Эту основу реставратор готовил месяц. А я много недель рисовала бомжей на улицах – где же еще сегодня найти натуру для средневековой картины? Я сделала сотни две эскизов, не меньше. Вот до какой степени я ссала.

– Говорил же, добавь ветряк на заднем плане, – реставратор раздосадован. Мы спорим о чертовой мельнице уже пятый день. Я не хочу писать ветряк. А он настаивает, ведь ветряная мельница – частый мотив брейгелевской композиции. Но чутье мне подсказывает – именно потому добавлять и не надо.

Легенда уже продумана: наша имитация попадет в нужные руки «на реставрацию» с целью дальнейшей продажи. Но не как Брейгель. Нет, скромнее – как работа его сына, известного под кличкой Адский, того, что полжизни копировал картины отца, прежде чем решиться на свое. Есть один искусствовед. Он в доле. И вступит в игру: «Манера письма, эти уверенные мазки, этот сумрачный свет, особый незрячий взгляд персонажа, сочетание цветов, обилие коричневого – все это признаки работы Брейгеля Старшего». Обнаружится под рентгеновскими лучами и авторская подпись с датировкой – 1568. Одна из последних работ мастера, подумать только! Причем – сенсационный портрет. Второй в списке ныне известных. Да, Брейгелю пытались приписывать портреты, но теперь доподлинно доказано авторство лишь двух.