Книга Арена мрака - Марио Пьюзо

Шофер вытащил из кармана темную пачку немецких сигарет и протянул Моске со словами:

– Если хочешь такую, то…

Моска закурил и, сделав одну затяжку, закашлялся. Оба водителя захохотали, и тот, кто дал ему сигарету, сказал:

– К ним надо привыкнуть.

Но после первой неудачной затяжки сигарета показалась Моске даже приятной. Он откинулся на спинку скамейки и подставил лицо лучам полуденного солнца. И только теперь почувствовал усталость.

– Как она себя чувствовала, когда вы ее везли? – спросил он с закрытыми глазами.

– Нормально, как все, – ответил шофер, давший ему закурить. На лице у него было добродушное выражение: эта вечная полуулыбка, похоже, никогда не слезала с его губ. – Мы их сотнями возим, так что не беспокойся.

Моска открыл глаза и взглянул на него.

– Не слишком-то приятная работа – возить каждый день женщин, которые кричат и стонут. – И почувствовал отвращение к обоим только за то, что те видели несчастную, беспомощную Геллу и что на какое-то время она стала добычей их рук.

Водитель ответил:

– Нет, очень даже здорово возить людей, которые издают какие-то стоны. На фронте я работал в похоронной команде. Мы ездили на грузовике по полю и собирали убитых. Зимой трупы совсем были закоченевшие, так что приходилось складывать их, как поленья, ровными штабелями.

Иногда удавалось чуть согнуть им руки и зацеплять за согнутые руки соседей, чтобы они не рассыпались, когда штабель получался слишком высоким.

Другой шофер встал со скамейки и скрылся в дверях.

– Он уже наслышался этих рассказов, – пояснил немец. – Он служил в люфтваффе, летал на бомбовозах. Ему кошмары снились неделями. Да, так вот я и говорю… Летом было просто ужасно.

Ужасно! До войны я упаковывал фрукты, в ящики – может, поэтому-то меня и направили в похоронную команду. Я складывал в ящики апельсины, импорт там всякий, и часто попадались гнилые, поэтому приходилось их перебирать и заново упаковывать. Гнилые я бросал в мусорный ящик и уносил домой. Так вот летом то же самое происходило с мертвецами. Они были полусгнившие, осклизлые, и их приходилось класть друг на друга.

Получался такой высоченный кузов гнилья. Так что нынешняя работа – просто прелесть. А там, летом ли, зимой ли, мы работали молча – ничего интересного, сами понимаете. – И он широко ухмыльнулся.

Моска подумал: ну и сукин же ты сын! Этот парень ему почему-то понравился, хотя он и почувствовал, что тот изо всех сил старается к нему подлизаться.

– А я люблю поболтать, – продолжал немец, – так что мне моя работа на фронте не нравилась. Не то что здесь – тут одно удовольствие.

Сиди рядом с женщиной – она в крик, а я ей: кричи, кричи, все равно никто не услышит. Когда они плачут, как ваша жена, я говорю: плачь, плачь, легче станет. У кого есть дети, те должны привыкнуть к слезам. Это моя шуточка. Я никогда не повторяюсь. Я всегда им рассказываю что-нибудь новенькое и никогда ничего не выдумываю Так, говорю с ними, только лишь бы им не было одиноко. Словно я ихний муж.

Моска прикрыл глаза:

– Почему плакала моя жена?

– Слушай, это же чертовски больно! – Немец постарался изобразить укоризну, но ему удалось только состроить добродушную гримасу, словно сама фактура его лица не позволяла ему принять иное выражение. – Она плакала от боли, но это ничего: ты бы видел, какая она была счастливая.

И я тогда подумал: вот счастливчик ее муж. Я ей этого не сказал, я просто не мог ничего тогда сказать. Я вытер ей лицо влажным полотенцем – она из-за схваток сильно вспотела и здорово наплакалась. Но, когда она выходила из моей «санитарки», она мне улыбнулась. Да нет, с ней все было в ажуре, мне и не понадобилось ей что-то там рассказывать.

Сзади раздался стук в оконное стекло, шофер обернулся, медсестра подавала ему знаки, приглашая зайти. Немец ушел, и через несколько минут оба водителя вышли на улицу. Немец пожал Моске руку:

– Ну, всего! Не забудь про наши сигареты, когда приедешь сюда снова.

Они забрались в санитарную машину и медленно поехали к главным воротам.

Моска снова закрыл глаза, откинулся назад и под согревающими лучами июньского солнышка задремал. Когда он проснулся, ему показалось, что он спал довольно долго, даже со сновидениями. За спиной опять стучали по стеклу. Он обернулся и увидел, что его зовет сестра.

Она сказала ему, на какой этаж и в какую палату идти, и он пулей взлетел на третий. Подойдя к палате, он увидел в коридоре длинный стол на колесиках, на столе лежали в рядок около двух десятков белых сверточков, которые издавали оглушительный ор. Один из этих сверточков был его сын, и он стал заглядывать им в личики. Из палаты вышла сестра и собралась укатить стол.

– Вы можете войти, – сказала она ему.

Он толкнул дверь и вошел в просторную квадратную палату с зелеными стенами, где стояло шесть кроватей. Среди лежащих в палате женщин Геллы он не увидел. Но потом в углу он заметил кровать настолько низкую, что она была почти вровень с полом.

Она лежала на спине с открытыми глазами, смотрела на него и была такой красивой, какой он ее никогда прежде не видел. Ее губы были красные, цвета крови, а лицо белое, как простыня, с двумя розовыми пятнами на щеках. Глаза ее сияли, и если бы она не была столь непривычно безжизненна и неподвижна, трудно было предположить, что лишь несколько часов назад она произвела на свет дитя. Не забывая о присутствии чужих людей, он подошел к ней, наклонился и собрался поцеловать в щеку, но она повернула голову, и его губы встретились с ее губами.

– Ты рад? – прошептала она. Ее голос был хриплым, словно она сильно простудилась.

Моска улыбнулся и молча кивнул.

– Он такой красивый и такой волосатенький, – прошептала она. – Как ты.

Не зная, что сказать, он стоял и удивлялся, почему все, что произошло, доставляло ей такую радость, а его совершенно не трогало.

Вошла сестра и сказала:

– Все, на сегодня хватит, пожалуйста, вы можете приехать завтра в часы для посещений.

Моска склонился над Геллой и сказал:

– Завтра приду, ладно?

Она кивнула и повернула к нему щеку, чтобы он ее поцеловал.

В коридоре сестра спросила, не хочет ли он посмотреть на ребенка, и они пошли к стеклянной стене в конце коридора. У стены стояло несколько мужчин. Они смотрели через стекло на новорожденных, которых по очереди поднимала и показывала разбитного вида няня, явно получавшая удовольствие от этих манипуляций, как и от реакции счастливых пап. Она открыла крошечное окошко в стеклянной стене, и сестра сказала ей: «Ребенок Брода». Няня ушла и вернулась с маленьким свертком. Она откинула полог с личика и гордо подняла ребенка над головой.

Моска был потрясен уродством этого существа. Он впервые в жизни видел новорожденного.