Книга Пациент особой клиники - Себастьян Фитцек

Тилль кивнул, не поднимая глаз от текста, поскольку боялся сразу же выдать монстру свое омерзение.

– Как тебе стиль? – поинтересовался Трамниц. – Я так сразу написал, надеясь в будущем опубликовать свои записи как книгу. Моя адвокатша уже защищает мои права.

«Настоящий извращенец», – подумал Тилль, а вслух сказал:

– Великолепно!

– Оставим словоблудие и перейдем к главному, – самодовольно рассмеялся Трамниц и потер свои красивые сильные руки. – Перелистни страницу и начни со второго абзаца.

– Отсюда? – уточнил Беркхофф, показав садисту соответствующее место в дневнике.

– Верно. Здесь начинается запись памятного протокола нашей с ним первой беседы. Когда Макс в первый раз очнулся.

«– Где я?

– В твоем новом доме.

– Мне, мне… страшно.

Маленький проказник даже не подозревал, какую радость мне доставил своей фразой. О том, какой страх он испытывал, говорили также сопли вокруг его носа и судорожное дерганье маленькой грудной клетки. Но каждый раз, когда мои пациенты признавали это открыто, такое звучало по-разному.

– Что, что это за штука?

– Инкубатор. Мой отец назвал его «Трикси», но я до сих пор не знаю почему. Мне же не захотелось давать инкубатору имя.

– Что такое инкубатор?

– Он дает тебе безопасность, тепло и защиту. Мне будет легко тебя в нем снабжать.

– Чем снабжать?»

В этом месте Трамниц снова прервал и без того трудно дававшееся Тиллю чтение.

– Я не уверен, начал ли Макс громко рыдать в этом месте или позже, когда лечение уже началось. Но из-за его плача было трудно разобрать то, что он говорил. Восстановить диалог по памяти оказалось намного сложнее, чем мне представлялось.

Услышав такое, Тилль был вынужден крепко сжать зубы, чтобы громко не закричать. Он проглотил подступивший к горлу комок в надежде, что Трамниц не заметит, как дрожат его веки и пульсирует сонная артерия на шее. Затем по настоянию убийцы он продолжил чтение:

«– Хочешь выбраться наружу?

– Да.

– Хорошо, нет проблем. Ты что-нибудь слышал о «kangarooing»?[9]

– О кенгуру?

– Это слово действительно происходит от «кенгуру» и имеет прямое отношение к выхаживанию недоношенных детей. Недоноски – дети особенные и требуют к себе чрезвычайно много внимания. Как и ты, малыш.

– Ты пойдешь со мной в зоопарк?

– Вовсе нет, глупенький. «Kangarooing» означает, что родители время от времени вынимают своих детей из инкубатора и кладут их себе на голую грудь. Делается это для того, чтобы малыши чувствовали себя как детеныши кенгуру в сумке мамы. Подобное тепло родного гнезда имеет большое значение.

Произнеся это, я притушил свет, и освещение стало едва ли ярче, чем в порнографическом фильме. Оно было как в отделении неонатологии в Вирхове, создавая нужное настроение.

Затем я стал медленно раздеваться, а когда был голым, открыл боковые захваты инкубатора, чтобы зафиксировать руки и ноги Макса с помощью кабельных стяжек.

– Ну что, попробуем? – спросил я, хотя ответа и не требовалось.

Все дети любят обниматься. По крайней мере, в таком возрасте. Капризными они становятся уже позже.

Конечно, некоторые из них чувствуют себя неуверенно и бывают беспомощными, боясь нового окружения. Они не привыкли познавать сразу столько много любви. Ведь у них такие родители, которые сами отпускают их на улицу, несмотря на то что уже стемнело. Поэтому и нужны кабельные стяжки, чтобы дети сами себе не сделали больно.

Итак, я вынул Макса из инкубатора. Для своего возраста он оказался довольно тяжелым, но от него так приятно пахло детским шампунем, которым я помыл его, когда малыш еще спал. Детский шампунь в сочетании со страхом создает великолепный аромат, и мне кажется, что им нужно наполнять бутылки и продавать через интернет-магазин «Россманн».

Я помню, как Макс дрожал, и ничего удивительного в этом не было, поскольку холод за пределами инкубатора всегда оказывал на детей шоковое воздействие.

Но в какой-то момент он перестал хныкать и судороги у него прекратились. Наконец, голые, в чем мать родила, мы устроились на шезлонге рядом с инкубатором. Его тельце лежало на моем. И когда кровь начала пульсировать у меня между ног, я запел от радости: «Жил-был отец, у которого было четверо детей – весна, лето, осень и зима».

В этом месте текст обрывался. Тилль пролистал дневник дальше, но остальные страницы оказались девственно чистыми.

– Ну, что скажешь? – поинтересовался Трамниц.

В ответ Тилль сделал над собой нечеловеческое усилие, поднял глаза и, собрав все свои силы в кулак, произнес:

– Какой прекрасный слог. Так поэтично. Как бы мне хотелось при этом присутствовать.

Беркхофф сказал всего двенадцать слов, но и этого оказалось достаточно, чтобы ему показалось, что он плюнул на неизвестную могилу сына.

Больше всего ему хотелось зажать себе рот рукой или закусить до крови губу, чтобы не произносить такое, но он был вынужден сделать это. Тилль предпочел бы по кусочкам отрезать себе внезапно превратившийся в инородное тело язык, чтобы издавать только непонятные крики боли и не иметь возможности говорить членораздельно. Но этого уже не требовалось, поскольку себе самому Беркхофф изменить не мог – его тело само говорило правду.

Его начало трясти, по всему телу пробегала дрожь, и, сколько он ни моргал, все равно помешать выступить слезам из глаз Тилль не смог.

– Ну вот, что и требовалось доказать, – сказал Трамниц и осторожно смахнул Тиллю слезы с лица.

Беркхофф опустил дневник и заплакал еще сильнее, думая про себя: «Я не справился. Я не прошел тест».

– Кто ты на самом деле? – услышал он голос Трамница.

Прекрасно осознавая, что уступает убийце сына по физической силе, Тилль тем не менее сорвал простыню с матраца и накинул ее на голову садиста, не ожидавшего такой реакции Беркхоффа. Он несколько раз обернул простыню, словно канат вокруг швартовой тумбы в порту, потянул ее вниз, а затем нанес удар. Прямо по лицу Трамница, смотревшегося под простыней словно привидение. Раздался треск, и простыня стала окрашиваться кровью, вытекая, видимо, из сломанного носа монстра.

Тилль наносил удар за ударом, все сильнее и сильнее.

Однако…

Беркхофф никак не мог понять, почему Трамниц не сопротивлялся.

Почему маньяк под простыней лишь от души смеялся, причем с каждым ударом этот жуткий смех становился только громче?

Глава 46

Тилль перестал наносить удары, но не из-за того, что его правая рука, которой он держал простыню, отказывалась служить, повязка на пальцах развязалась, а у него самого возникло ощущение, будто Армин снова сломал ему пальцы. Все дело заключалось в том, что он перестал видеть в этом смысл. И такое его мнение только усилилось, когда Трамниц сдернул простыню с головы. Беркхоффу окончательно стало ясно, что тумаками зло из человека выбить нельзя.