Книга Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

– Готов продолжать. – Бударин приподнялся на локтях, подбежавшая Муся поправила ему подушку. – Мой первый революционный опыт – опыт Ростова и сейчас вдохновляет меня, я же сам с Тамани, а борьбу в Ростове начинал, там и первый арест, и чахотку получил там же, в тюрьме. Но представляете, Андрей, в революцию пятого года на Дону многотысячные были демонстрации! Поднялись все: железнодорожники, рабочие заводов, прогрессивные городские мещане! Смелость опьяняла народ, не боялись ни полиции, ни казаков, ни черносотенцев! Мой товарищ по борьбе Илья Вайсман повел толпу к тюрьме, и перед нашим казематом, где я тогда находился, собралось более десяти тысяч человек. Все потребовали выпустить на свободу политических заключенных – революционеров, в том числе и меня. И власть сдалась! Сдалась! Вот она – народная сила! Жаль Вайсмана – убили его через год… А потом Петербург, снова арест, Бутырская тюрьма… И вот я здесь. И недолго мне здесь быть, Андрей, я ведь знаю, что обречен.

Шумел самовар, заглушая его слова, но Муся тревожно глянула в сторону говоривших.

– Женился вот, чтобы не пропал мой труд – я ведь вроде как писатель, есть рассказы, очерки, есть и повесть у меня. Революционер – человек изначально обречённый, все поглощено в нем, как учил Нечаев, единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – революцией. Хотя нечаевские крайности мне не близки… Публиковать рассказы пробовал – раза два отказали, а больше мне недосуг было этим заниматься. Но писать не бросил. И, конечно, нравится мне Мусенька давно, она ведь ко мне приезжала из Петербурга на тюремные свидания…

– Милая девушка.

– А вы не были в Тамани? Лермонтов назвал место паршивейшим городишком. А я люблю до сих пор.

– Не был.

– Брат мой, есаул, Юрий, порвал со мной связь, узнав про то, что я стал большевиком, даже на порог не пустил, старый отец проклял, так-то… А мне снится, снится Тамань, станицы, степной и морской воздух… Может быть, окажись я там сейчас, болезнь бы отступила. Таманская земля сама лечит. Там же грязевые вулканы, знаете?

– Признаться, первый раз слышу.

– И неудивительно: о них только местные жители знают. Такие небольшие сопки, иногда вдруг оживающие и плюющие целительной грязью. – Бударин тихо засмеялся. – От болезней костей и суставов эта грязь помогает, кожные высыпания лечит, а воздух вокруг такой, что легкие стали бы как новые… И вот сегодня перед венчанием снилось мне, что поднимаюсь я по круглой сопке, недалеко от станицы, где мой дед жил, есть такая, иногда тоже пробуждающаяся, и вот из ее вершины вверх вырывается не фонтан лечебной грязи, которой нас деды да бабушки мазали, а обманная, злая, медленно выползает черная змея прямо к моим ногам. Это смерть.

– Вы же большевик, Николай, а верите в сны, как гимназистка. – Краус сказал это в утешение. Он и сам видел: продлить Бударину жизнь может только чудо.

– Пьем чай! – подойдя к столу, воскликнула Наталья. И Андрей впервые посмотрел на нее внимательно: в отличие от тонкокостной зеленоглазой сестры в ней не было и капли аристократизма, портили фигуру широкие прямые плечи, а лицо – чуть скошенный подбородок, но вместе с тем лицо освещали умные карие глаза, и от всего ее облика не очень красивой курсистки исходила какая-то добрая, приятная сила. Андрею вспомнился Толстой, княжна Марья…

Посидев с полчаса, он простился и ушел.

Смотреть на Бударина было тягостно.

* * *

Возвращаться к Эльзе было не менее тягостно, но – по-другому: Бударин вызывал у Андрея сочувствие и горечь оттого, что ему никак нельзя помочь, Эльза же просто мешала, словно огромный, намертво привинченный к полу нелепый шкаф, перегородивший комнату, лишивший ее пространства и света из окон, шкаф, от которого было невозможно ни на минуту отвлечься.

Чтобы избавиться от горького впечатления, он забрел по дороге в книжную лавку Кузьмина, известного в крае протоиерея и издателя, публикующего в местных газетах весьма острые статьи.

Андрей никогда сюда не заходил, и сейчас был удивлен, что среди кузьминских брошюр о вреде пьянства и тоненьких книжек, излагающих жития святых, попадались, видимо, не противоречащие общему духу романы и стихи местных сибирских авторов. Помочь Бударину, издав его рассказы? Про Владимира Кузьмина, снискавшего своими проповедями славу златоуста, говорили, что он верой исцеляет безнадежных больных, но Бударин ни за что не пойдет в церковь, нечего и надеяться. Да и протоиерей вряд ли посочувствует революционеру… красноглазому черту! А на издание книги нужны деньги. Все, что оставил отец, почти что прожито.

В углу комнаты сидела на табурете служительница-монашка. Помещение лавки было маленьким, но в стене, противоположной входу, оказалась еще одна сливавшаяся со стеной блеклая дверь, которую бы не заметил Андрей, если бы из нее не вышла девушка или девочка-подросток, но уже с высоко стоящей грудью; высвеченные беглым лучом пушистые темно-русые волосы, укрупняющие голову, и короткий, чуть, пожалуй широковатый нос придавали ее лицу что-то львиное, гордое, а когда Андрей увидел ее глаза – огромные, серо-синие, какое-то мучительное ощущение-воспоминание всколыхнулось в нем, не обретая ни четких очертаний, ни выразивших бы его слов.

Девочка улыбнулась монахине, и ее зубы, идеально белые, ровные, словно прочертили в воздухе комнаты мгновенную короткую полоску, тут же исчезнувшую.

– Вы можете пойти, Аграфена, – сказала девочка, – дядя Володя разрешил мне вас заменить…

Глава пятая

Сосланный на житье

Курт все больше времени проводил в лазарете Петровского завода, сообщая тюремному офицеру Потапову, с которым у ссыльных благодаря Романовскому установился тайный контакт, то об одном, то о другом своем недомогании. Викентий видел: недомогание у его друга только одно – влюбленность в лекареву дочь Полину.

– Вот так и предают друзей, – полушутя-полусерьезно говорил он, – ради девичьего сердца!

– Я не предал нашу дружбу, Викот!

– Как же! Я томлюсь в одиночестве, а тебе совершенно это безразлично.

– Не будь как девушка, Викот!

Викентий несколько раз видел Полину: розовощекая пышная блондинка, она всем своим улыбчивым обликом противоречила тому мрачному клочку земли, по которому весело ступали ее крепкие ноги. Лекарь со смешной фамилией Оглушко вел свой род по отцу от ссыльного поляка, а по матери – с Украины; оба его предка были замешаны в бунтах: прадед по отцу попал в Сибирь как конфедерат, а предок по матери был не последним в бунте гетмана Многогрешного. Это рассказала мнимому больному изнывавшая в заводе от скуки Полина – отведя утром уроки по чтению и письму с детьми кандальных, она проводила у постели Курта почти целый день и потчевала его не только домашними пирожками, не достававшимися, конечно, другим каторжанам, но и занимательными сибирскими историями: девушка оказалась выпускницей Иркутского девичьего института и любительницей чтения, к которому пристрастилась коротая вечера на съемной квартире в Иркутстке. Ее мать умерла, когда Полине было всего два года, и, получив образование, девушка решила повсюду следовать за лекарем-отцом. Она явно гордилась своим «благородным воспитанием» и тем, что среди воспитанниц Девичьего института были девушки из «самых прогрессивных семей», учились в нем дочери и внучки декабристов: Лиза и Зинаида Трубецкие, учились Бестужевы, а окончившая институт дочь Владимира Раевского Софья, – он остался в Сибири, помогала институту до сих пор…