Книга Княжий сыск. Ордынский узел - Евгений Кузнецов

Как убивался на похоронах её деверь Иван Данилович Московский! Я тоже там был, видел… Но это уже другая история.

Эпилог

На неширокой площади в центре передвижного юрточного города, уже два месяца тянувшегося по безбрежным кубанским степям, сидел человек с тяжёлой деревянной колодкой на шее. Длинная цепь от колодки крепилась к деревянному столбу, вкопанному у входа в юрту, в которой колодник проводил ночи. Каждое утро два бранчливых нукера заставляли пленника вновь занимать место на пыльной прокалённой солнцем площади. Целыми днями толпившиеся вокруг зеваки разглядывали узника, галдя на всех восточных языках и поражаясь богатству одежды и неестественной до неприличия белизне его лица. Всем, впервые узревшим редкое зрелище, с охотой поясняли, что сановный пленник хана Узбека был у себя на родине, которая лежит далеко-далеко на полночь, могущественным государём.

Иногда рядом с колодником видели мальчика лет двенадцати. Говорили будто это его сын. Мальчик садился около отца, и тот что-то рассказывал ему на непонятном грубом языке северных варваров. А чаще читал из толстой книги, в которой у смешных и жалких неверных были записаны заветы Бога и откровения их пророков.

Иногда среди любопытствующей толпы появлялся высокий бородач в красных сапогах с загнутыми кверху носками:

— Давай, давай отсюда, бесовы дети! Нечего тут пялиться.

И больно толкался. Народишко, подхватив полы халатов, растекался по площади. Бородач подходил к узнику:

— Вот сволочь праздная! Всё б не работать, а стоять да дивиться. Здрав будь, князь. Как почивалось?

— Не гоняй ты их, Твердило, без толку это. Всё равно набегут.

— Ох, Михайло Ярославич, зря ты кота тянешь. Веришь, что Узбек по правде рассудит? Я вечером опять ходил Кавгадыю кланяться, так морду воротит, говорит, ему справедливость всего дороже. А шубу соболью взял, не поморщился, жердь ему в глотку! Но не будет пользы тут. Решайся! У меня всё готово: и лошади лучшие и проводники. Решайся и хоть сегодня в ночь уйдём.

Князь затуманенным взором смотрел на северный край горизонта и смахивал набегавшую слезу:

— Не годится мне, природному князю, воровски бегать. Сам спасусь, а татар на землю свою наведу? Будь, что будет.

— Эх! — кряхтел Твердило и махал рукой. Подходили нукеры, не спускавшие глаз с колодника.

— Опять пришел, мурза? — говорил старший по-русски. — Иди, иди… Нам плохо будет!

Твердило скрежетал зубами и уходил. Только двоих стража беспрепятственно пускала общаться с колодником — сына, испуганного грозой, павшей на голову отца, да русского попа, духовника князя. Этим дозволялось даже заходить в ставку князя. Они втроем часами стояли на коленях, и поп монотонно бормотал слова молитв, выуживая их из такой же, как у князя книжицы в бархатном переплете.

Каждые несколько дней весь город с его многотысячным населением сворачивался; грузились на арбы и телеги шатры и юрты, и длинной, уходившей за холмы гусеницей город ехал дальше. В августе слева заплескалось море, справа караван начали поджимать отроги Кавказа. Великий хан Узбек кочевал, объезжая, как было заведено дедами-прадедами, свою степную империю. Дней через двадцать подъехали к Дербенту. Неподалеку от когда-то бывших неприступными стен, помнивших набеги алан и хазаров, снова раскинулся огромный и шумный город на колесах.

Ночами в голову шли бесконечные тягостные думы. Князь Михаил лежал на сдвинутых лавках, на тюфяке, набитом собольими шкурками. Заметно поседевшая в последний год голова князя покоилась на горке подушек, повыше, чтоб не резало шею колодкой. Шли думы…

Он вспоминал события последних трех месяцев с того дня, когда въехал в город юного хана, тогда кочевавшего в низовьях Дона. Богатые дары, поднесённые Узбеку и его самым ближним мурзам и нойонам, были приняты ханом благосклонно. Узбек ни словом не обмолвился о тех обвинениях, какими засыпал имя Михаила подъехавший раньше князь Юрий. Но недруги всё же смогли убедить хана, и он назначил суд. Главным судиёй при этом оказался Кавгадый! Стало понятно, что надеяться не на что.

Глупо всё получилось с Кончакой. Ведь мог же, мог, старый дурак, отпустить девку с Кавгадыем. Нет, непременно хотелось уздечку на Юрия надеть. На что надеялся? Думал, что Юрий за ради жены на поклон к нему пойдет? Ох, как ошибся!

Господи, Господи прости мой грех…

Из книги российского историка Николая Михайловича Карамзина «История государства Российского»:

«Узбек, юный, неопытный опасался быть несправедливым; наконец, обманутый согласием бессовестных судей, единомышленников Георгиевых и Кавгадыевых, утвердил их приговор.

Михаил сведал и не ужаснулся; отслушав заутреню (ибо с ним были игумен и два священника), благославил сына своего Константина; поручил ему сказать матери и братьям, что он умирает их нежным другом; что они, конечно, не оставят верных бояр и слуг его, которые у престола и в темнице изъявляли государю равное усердие. Час решительный наступал. Михаил, взяв у священника псалтирь и разогнув оную, читал слова: сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на меня. Душа его невольно содрогнулась. Игумен сказал ему: «Государь! В сем же псалме, столь тебе известном, написано: возверзи на Господа печаль твою». Великий князь продолжал: кто даст ми крыле яко голубине? И полещу, и почию… Умиленный сим живым образом свободы, он закрыл книгу, и в то самое мгновение вбежал в ставку один из его отроков с лицом бледным, сказывая дрожащим голосом, что князь Георгий (Юрий) Данилович, Кавгадый и множество народа приближаются к шатру. «Ведаю для чего», ответствовал Михаил, и немедленно послал юного сына своего к царице именем Баялыни, будучи уверен в ее жалости. Георгий и Кавгадый остановились близь шатра, на площади, и сошли с коней, отрядив убийц совершить беззаконие. Всех людей княжеских разогнали: Михаил стоял и молился. Злодеи повергли его на землю, мучили, били пятами. Один из них, именем Романец (следственно христианской веры) вонзил ему нож в ребра и вырезал сердце. Народ вломился в ставку для грабежа, позволенного у монголов в таком случае. Георгий и Кавгадый, узнав о смерти святого мученника — ибо таковым справедливо признает его наша церковь — сели на коней и подъехали к шатру. Тело Михаилово лежало нагое. Кавгадый, свирепо взглянув на Георгия (Юрия), сказал ему: «он твой дядя: оставишь ли труп его на поругание?» Слуга Георгиев закрыл оный своей одеждою.

Михаил не обманулся в надежде на добродушие супруги Узбековой: она с чуствительностью приняла и старалась утешить юного Константина; защитила и бояр его, успевших отдать себя в ее покровительство; другие же, схваченные злобными врагами их государя, были истерзаны и заключены в оковы.

Георгий послал тело Великого князя в Маджары, город торговый (на реке Куме, в Кавказской губернии), где, как вероятно, обитали некогда угры, изгнаные печенегами из Лебедии. Там многие купцы, знав лично Михаила, желали прикрыть оное драгоценными плащеницами и внести в церковь; но бояре Георгиевы не пустили их к окровавленному трупу и поставили его в хлеве. В ясском городе Бездеже они также не хотели остановиться у церкви христианской; днем и ночью стерегли тело, наконец привезли в Москву и погребли в монастыре Спасском (в Кремле, где стоит еще древняя церковь Преображения).