Книга День рождения Лукана - Татьяна Александрова

Потом в Городе закипели строительные работы. Прокладывались новые улицы, прямые и ровные, возводились новые дома, с утра до ночи над Городом стоял скрип телег-серрак, подвозивших камень, лес и другие потребные для строительства грузы, слышался несмолкающий стук кирок, топоров и молотков, перекликающиеся голоса работников. Постепенно жизнь возвращалась в прежнее русло.

В те же дни над Римом вновь возблистала комета. Она держалась всего несколько дней, но наделала много смятения. Лукан убежденно говорил, что эта комета предвешает большие перемены.

– Ну а как же та, что явилась четыре года назад? – спрашивала Полла. – К чему была она?

– То была весть о начале злодеяний, – ответил Лукан. – Эта же определенно предвещает их конец.

– Знаешь, по-моему, все приписывают комете то, что хотят в ней увидеть, – сказала Полла с раздражением. – Я бы предпочла, чтобы она не предвещала ничего.

– Посмотрим, – небрежно бросил он.

В третий день до ноябрьских нон, как обычно, отмечали день рождения Лукана. Ему исполнилось двадцать пять лет. Приносились благодарственные жертвы богам, совершались возлияния; в доме, украшенном плющом и миртом, собрались его друзья, родные, дядья, пришлось позвать и родителей, которые почти не бывали у них в доме. Полла с неудовольствием заметила, что Ацилия оглядывает, словно ощупывает взглядом, каждый угол в их доме. Мела, как обычно, почти не обращал на невестку внимания. В тот день Полла подарила Лукану старинное издание платоновского «Федона» со схолиями[134] – он давно мечтал его иметь.

Изменения в поведении мужа Полла заметила не сразу. Поначалу ее радовала его откуда-то вдруг взявшаяся бодрость. С утра он куда-то спешил из дома, стал задерживаться в Городе допоздна, но возвращался веселым. «Фарсалию» он совсем забросил где-то на середине десятой книги, и это, похоже, пошло ему на пользу. Головные боли и пугающие сновидения стали редкостью, на покашливание и лихорадочный румянец на щеках сам он не обращал никакого внимания, Полла это видела, но лишь следила, чтобы он не забывал вовремя принимать снадобья.

Потом в ее сердце вкралась змея ревнивых подозрений. Она стала чувствовать, что у мужа появилась какая-то своя, отдельная от нее жизнь, в которую она не была допущена. Мысль об измене долго казалась ей невозможной. Ведь Лукан сам так сурово порицал за блуд Цезаря:

Этот развратник, в крови фессалийских побоищ, любовьюСтал заниматься меж дел и смешал с военной заботойИ недозволенный блуд, и потомство помимо супруги?Стыд и позор! Помпея забыв, от матери сквернойБратьев он Юлии дал…

Но как-то раз ее пронзила безумная догадка, что Лукан только для того и сочинил эти строки, чтобы усыпить ее бдительность. С тех пор наивная мысль о счастливой сопернице стала неотвязной.

Однажды эти подозрения получили, казалось бы, неопровержимое подтверждение. Полла случайно нашла забытое мужем письмо – распечатанные дощечки – и, раскрыв его, прочла: «Эпихарида – Лукану. Приходи завтра в одиннадцатом часу». У нее в глазах потемнело от неожиданного гнева. Безумие Юноны из памятной трагедии Сенеки вдруг закипело в ее собственной груди. Сама испугавшись этой горечи и этого пыла, она, как в детстве, бросилась за утешением к няне Хрисафии, и старая гречанка вновь успокаивала ее, гладя по голове морщинистой рукой:

– Ну что делать… Бывает такое. Такова наша женская доля. Вон и царица богов ее не миновала. Ты уж будь к нему снисходительна! Он же молод, наверное кровь взыграла…

– Он молод? – обливаясь слезами, переспросила Полла. – А я, выходит, дряхлая старуха? В чем моя вина? Разве я была ему плохой женой?

– Нет, девочка! – покачала головой няня. – Не плохой, может быть даже слишком хорошей. Бывает и так. Но ты не убивайся! Ею он скоро пресытится, а ты у него навсегда. Да и разве бросил он тебя? Или стал чуждаться тебя по ночам?

Полла, не переставая плакать, отрицательно помотала головой.

– Я запомнила, что ты мне говорила когда-то, – сказала она, всхлипывая. – Если ты выполняешь работу рабыни, к тебе начинают относиться как к рабыне. Я ему и правда не только жена, но и нотарий, и врач, а порой почти что нянька. Мне надоело! Я больше не хочу быть его нянькой, раз он со мной так…

«Больше не хочу быть его нянькой!» – как потом корила себя Полла за эти сказанные в запальчивости слова, когда готова была стать ему не то что нянькой, а последней служанкой на вилле и смотреть на него лишь издали – только бы он был жив!

Но в тот вечер она встретила его с каменным лицом. Он же опять был в приподнятом настроении и не сразу это заметил. А когда заметил, очень удивился:

– Что с тобой, Полла? Ты нездорова?

– Нет.

– Но почему у тебя такое лицо?

– Уж какое есть.

– Я чем-то тебя обидел?

– Тебе виднее.

Он пожал плечами:

– По-моему, нет.

– Это по-твоему!

– Полла, если что-то имеешь, лучше скажи прямо!

Тогда она выложила перед ним письмо, которое все время держала в руке, пряча в складках одежды. Глаза ее наполнились слезами:

– Прямо? Это ты скажи мне прямо: что это означает? Кто эта Эпихарида? Зачем ты к ней ходишь? Это после всего, что я для тебя…

И заплакала. Она была уверена, что он тотчас же придет в бешенство от ее вопроса и от ее слез. Она слышала, что мужья всегда приходят в ярость от таких вещей и, главное, от напоминания о своих заслугах. Но ей, едва ли не впервые за все время их совместной жизни, было безразлично, что он почувствует и что сделает. Ей даже хотелось его гнева.

Но он не рассердился. Он вдруг рассмеялся и смеялся долго, пока сам не закашлялся и пока она не подняла на него недоумевающих глаз. Наконец, отдышавшись, заговорил:

– Значит, моя маленькая Деянира приревновала? Где же мой плащ, пропитанный кровью Несса? Давай! Сейчас надену и пойду на Эту.

Видя, что она обижена и недоумевает, он привлек ее к себе и заговорил тихо и ласково:

– Какая ж ты дурочка! Как глупы все вы, женщины! Значит, ты думаешь, что я могу на словах ругать Цезаря, а на деле ему подражать? И если некую особу зовут Эпихарида[135], этого достаточно, чтобы я мог втрескаться в нее без памяти, забыв про свою «маму Поллу»?

«Мамой Поллой» он иногда звал ее в шутку, когда ее забота казалась ему излишней.

– Так что же это все значит? – спросила Полла бесцветным голосом.

– Эпихарида – это, как вы, матроны, говорите, женщина вольного поведения, – ответил он тихо. – Меретрика, распутница, любовница. Но любовница не моя, а моего отца. Я не вправе судить его и не вправе запретить ему эту связь. Сам же я посещаю ее дом не ради плотских утех, а потому, что там собираются люди, которым небезразлична судьба Рима.