Книга Улица Марата и окрестности - Дмитрий Шерих

Это стихотворение высоко ценили Осип Мандельштам (назвавший его, впрочем, «дикими стихами Случевского») и Владислав Ходасевич (по словам Нины Берберовой, «он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина... через "очень страшные" стихи Случевского о старухе и балалайке...»). Наизусть знал его Юрий Тынянов.

Итак, Случевский – предтеча символистов. А в истории дома № 75 нашлось место и самым настоящим символистам.

В этом доме жила семья Ивановых – и в числе их были Александр и Евгений Павловичи Ивановы. Оба они оставили след в биографии Александра Блока, но особенно близок поэту был второй. Соученик Блока по Университету, он стал один из ближайших друзей поэта, да и сам писал произведения вполне в духе символизма.

Жили Ивановы на первом этаже этого дома. Домашний их быт известен из воспоминаний Евгения Павловича:

«Первое впечатление – душновато, мрачновато и странно тихо.

Громко не говорят. Громоздкая мебель и не мягкая, поглощает звуки в своей молчаливой старинности.

Нет лоска и блеска, всего легко чистящегося и моющегося. Полумрак всюду, кроме столовой и прихожей; полумрак от абажуров голубых и матовых настольных керосиновых ламп. Керосин предпочтен электричеству».

Ивановы не раз принимали Блока у себя. Поэт участвовал в семейных обедах. Евгений Павлович говорил здесь о самом сокровенном, о самом важном – о любви, о жизни, о вере...

СМЕНА КАРАУЛА

Рассказ про дом № 75 завершен? Нет! История его на удивление богата, и в летописях дома нашлось место еще трем примечательным фамилиям, каждая из которых имеет какое-либо отношение к литературе и печати.

Многие годы прожил в этом доме Дмитрий Фомич Кобеко. Выпускник Лицея, он написал множество серьезных исторических трудов – о своей alma mater, об императоре Павле I, о Пушкине, да и много еще о чем. Не случайно Петербургская академия наук избрала его своим членом-корреспондентом.

Интересно, что было бы, окажись столь образованный и одаренный человек на высших постах Российской империи? А ведь такое вполне могло случиться. После окончания Лицея Кобеко стремительно взлетел по служебной лестнице: в 1855-м зачислен в Министерство финансов, десять лет спустя был уже главой канцелярии министра, человеком очень влиятельным. В 1872 году стал тайным советником. Чин необычайно высокий для 35-летнего человека!

А через несколько лет случилось непредвиденное. Сергей Юльевич Витте писал об этом так: «Дмитрий Фомич Кобеко, имея очень некрасивую жену, спутался как-то с одной француженкой, которая имела модный магазин, и вот эта француженка, воспользовавшись доверием Кобеко, впуталась в какое-то финансовое дело, сделала какую-то некорректность, которая и пала на Дмитрия Фомича Кобеко».

«Какое-то», «какую-то» – но последствия для Кобеко были вполне конкретными и серьезными. Он покинул свой видный пост в канцелярии, и хотя в министерстве остался – в качестве члена совета министра и директора одного из департаментов – реальная его карьера остановилась. Он считался человеком с запятнанной репутацией.

Смыть пятно помог Витте; случилось это только в 1901 году (тогда Кобеко уже не первый год обитал на Николаевской). «Я ходатайствовал, чтобы Кобеко был сделан членом Государственного совета. Император Николай выразил сомнение в том смысле, что до него дошли сведения, что Кобеко был замешан в какой-то некрасивой истории с француженкой, – о чем я уже рассказывал. – Я тогда разъяснил Государю, что Кобеко здесь просто попался, что вина его в сущности – очень незначительная – простая неосторожность молодого человека; то же самое подтвердил Государю и бывший в то время министр внутренних дел. В конце концов, Государь Император согласился, и Кобеко был назначен членом Государственного совета».

Это назначение дало карьере Дмитрия Фомича второе дыхание. Уже в 1902-м он стал директором Публичной библиотеки, и в том же году был произведен в действительные тайные советники (этот чин соответствовал званию адмирала или генерала от инфантерии).

Он успел сделать еще многое. В первую русскую революцию разрабатывал новый устав о печати. Писал ученые труды. И повседневно руководил Публичкой.

Этого своего поста Кобеко лишился только в 1918 году, причем причины не имели с политикой ничего общего. Просто Дмитрию Фомичу было уже за восемьдесят, и вскоре после ухода с директорского поста он скончался...

Эпоха Кобеко завершилась, но начиналась эпоха другого жильца дома № 75, обитавшего здесь одновременно с Дмитрием Фомичем. Как раз в 1918 наркомом финансов нового государства стал Вячеслав Рудольфович Менжинский.

В 1910-е годы среди жильцов этого дома числилось семейство Менжинских. В историю из них вошел, прежде всего, Вячеслав Рудольфович – не только нарком финансов, но и глава ОГПУ. Однако в летописях дома № 75 более существенный след оставил глава семейства Рудольф Игнатьевич: он жил здесь не один год, тогда как Вячеслав Менжинский обитал вместе с отцом лишь временами. Иначе и быть не могло: Менжинский-младший был в ту пору активным революционером, не раз переезжал с места на место, сидел в тюрьме – какая уж тут усидчивая жизнь?

В отличие от сына, Рудольф Менжинский был человеком вполне благополучным. Профессор Римско-католической духовной академии, преподавал он и на Бестужевских курсах, а также в Пажеском корпусе, где оставил о себе неоднозначные воспоминания. Военный министр Редигер жаловался в своих мемуарах на то, что невзлюбивший его Рудольф Игнатьевич все время занижал ему оценки. Впрочем, много позже министр отплатил обидчику. Когда Менжинский отмечал свой юбилей, Редигер не просто отклонил приглашение – отказался письменно, «мотивируя тем, что считаю Менжинского вредным как преподавателя и сожалею, что он еще состоит таковым».

Как бы то ни было, своим детям Рудольф Игнатьевич дал отличное образование. Тот же Вячеслав Менжинский знал несколько языков, окончил юридический факультет Университета, писал стихи (и дебютировал в одном сборнике с Михаилом Кузминым). Поспел поработать помощником присяжного поверенного. Правда, больших способностей на всех этих поприщах он не проявил.

Есть мнение, что не проявил он способностей и позже, уже на высоких постах. Это мнение принадлежит Льву Троцкому, который писал о Менжинском очень желчно: «Впечатление, какое он на меня произвел, будет точнее всего выражено, если я скажу, что он не произвел никакого впечатления. Он казался больше тенью какого-то другого человека, неосуществившегося, или неудачным эскизом ненаписанного портрета... После завоевания власти его впопыхах направили в Министерство финансов. Он не проявил никакой активности или проявил ее лишь настолько, чтоб обнаружить свою несостоятельность. Потом Дзержинский взял его к себе... Никто не замечал Менжинского, который корпел в тиши над бумагами. Только после того как Дзержинский разошелся со своим заместителем Уншлихтом – это было уже в последний период, – он, не находя другого, выдвинул кандидатуру Менжинского. Все пожимали плечами. "Кого же другого? – оправдывался Дзержинский, – некого!" Но Сталин поддержал Менжинского... И Менжинский стал верной тенью Сталина в ГПУ После смерти Дзержинского Менжинский оказался не только начальником ГПУ, но и членом ЦК. Так на бюрократическом экране тень несостоявшегося человека может сойти за человека».