Книга Век хирургов - Юрген Торвальд

Погода в день моего приезда выдалась на редкость мрачная. После практически бессонной ночи я подошел к окну моего гостиничного номера: в небе над Парижем громоздились тяжелые черные тучи, лил сильный дождь, и состояние подавленности, в которое меня повергали обстоятельства, охватило меня с новой силой, заставив метаться между надеждой и отчаянием.

Я узнал, что суббота была операционным днем Пеана в больнице Сент-Луи, а следовательно, я с огромной долей вероятности застал бы его, если незамедлительно покинул бы свою комнату и направился туда.

Я отыскал свободного извозчика и распорядился отвезти меня в пригород Дю-Тампль, на самой окраине которого и располагалось древнее здание больницы. У самых ворот один из служащих сообщил мне, что Пеан уже оперирует. Дорога к операционной была мне хорошо знакома. Войдя в зал, я вновь оказался среди нескольких сотен настороженно прислушивающихся студентов и стал аккуратно продвигаться вперед. Я снова увидел тот же исторический операционный стол и среди ассистентов – Пеана, который уже поднес скальпель к пораженной раком груди пациентки. И так он стоял, наполовину развернувшись обрамленным бакенбардами и гладко выбритым от губ до подбородка лицом к собравшимся зрителям. Вместо багряного от крови и гноя сюртука на нем был элегантный фрак, искусно повязанный вокруг шеи платок и единственная белая салфетка, покрывавшая грудь будто бы по случаю трапезы, а на непокрытых участках его манжет и лацканов виднелись маленькие пятнышки крови. Карболовую кислоту здесь применяли нехотя, а потому операционная отнюдь не была стерильной. Пациентка стонала, как только к ней в очередной раз прикасался скальпель. И двое больных, которые ожидали своей очереди здесь же в операционной, гадали, кто из них следующим окажется на операционном столе, и отворачивались от него к противоположной стене, чтобы не видеть, что происходило там в настоящий момент.

И пока я пристально следил за происходящим, во мне происходила почти что физическая, болезненная перемена: перед моими глазами вдруг предстал совершенно иной Пеан, не тот, образ которого я сознательно или бессознательно пронес в себе через годы. Глядя на те минуты с высоты прожитых лет, я пришел к выводу, что это превращение было естественным и даже благотворным. Тогда я смотрел на хирурга не тем завороженным взглядом, что в давнишние, студенческие времена, – не взглядом человека, которого в операционную Пеана заманили жажда профессиональных знаний и желание быть причастным к истории. Меня привел страх за жизнь моей собственной жены. Тогда мне вдруг стало очень неуютно. В виртуозных движениях Пеана мне виделись позерские ужимки, в его лице я замечал только высокомерие, гордыню и самодовольство от умения мастерски перебирать руками и жонглировать инструментами. Холодность его лица могла происходить только от холодности его сердца, для которого всем была операция, жизнь же лежащего под его скальпелем человека – ничем.

И пока Пеан давал распоряжения своему ассистенту, который принялся накладывать повязку, и пока он ампутировал ступню следующему пациенту, очевидно, диабетику, а ампутировав, забросил в угол, где в беспорядке лежали прочие отчужденные человеческие части за исключением ампутированной ранее груди, и пока он оперировал рак губы и ущемленную грыжу, а в завершение протезировал задний проход, осанка его массивного тела оставалась неизменной, как и выражение на его каменном, с высоким лбом и выдающимся носом лице.

Я никогда не смогу достоверно описать отвращение и разочарование, переполнившие меня, когда через два часа Пеан смерил взглядом все и всех, театральным жестом сдернул укрывавшую грудь салфетку, коротко и торжественно произнес: «Voila, pour aujord’hui, messieurs», и спешно удалился.

Я стоял как оглушенный среди переполоха и суеты, среди остервенело бьющих в ладони студентов. На меня давило тяжкое бремя увиденного и пережитого. Однако еще неподъемнее было бремя безысходности, из-за которой я и явился туда и которая, как казалось, не оставляла мне другого выхода, кроме этого. Я отогнал от себя все неприятные, темные мысли, весь страх, все опасения. Я вышел из дверей больницы в надежде нагнать Пеана. Но когда я достиг витой больничной решетки, он пронесся мимо меня в роскошном экипаже, запряженном парой лошадей.

У изрядно растерявшегося привратника я поинтересовался, куда так торопится месье и где мне следует искать встречи с ним.

Привратник рассказал мне, что Пеан направился к своим частным пациентам. Он уверил, что, если мне повезет, то в ближайшие часы я смогу застать его в франкмасонском собрании на улице Де-ля Санте, где он имел обыкновение оперировать по субботам.

Не медля ни секунды, я отправился в путь. Из моей головы никак не шли воспоминания о Пеане и операционной, о его рискованной артистической манере. Его лицо с выражением холодности и тщеславия все еще стояло перед моими глазами, когда рядом со мной, бредущим по тротуару под проливным дождем, наконец остановился экипаж. Меня буквально разрывали сомнения, но чем дальше, тем больше мне казалось, что самым разумным решением было бы отступить, просто напросто сесть в этот экипаж, возвратиться в нем к Сьюзен и ждать, как распорядится с нами обоими судьба. А уж хорошо или плохо – не нам решать.

Я вышел на улице Де-ля Санте и попросил доложить Пеану, что я хотел бы переговорить с ним. Привратник отделения Пеана покровительственным тоном, который и сейчас так характерен для прислуги знаменитых и модных врачей, объяснил мне, что прием пациентов уже окончен. Однако для себя я твердо решил, что не буду откладывать визит к нему до понедельника, а потому, можно сказать, бесстыдно прошел мимо прислуги, удалился в монастырский притвор и принялся нервно расхаживать взад и вперед, дожидаясь врача. Привратник же тем временем удалился, пожав плечами, но не признав своего поражения.

По прошествии получаса я вдруг услышал, как зацокали о мостовую снаружи лошадиные копыта. Вскоре после того в дверях появился Пеан.

Он взглянул на меня холодным оценивающим взглядом. Когда Пеан заметил, что я, нимало не смущенный его высокомерным видом, решительно поднялся со своего места и направился ему навстречу, он с выпадом проговорил: «Месье, мы здесь в Париже не привыкли к столь грубым американским манерам. Полагаю, вам уже сообщили…»

«Если речь идет о жизни человека, – возразил я, – и если сложилось так, что вы – единственный, кто может помочь, то это вполне оправдывает, как вы изволили выразиться, грубость моих американских манер…»

Я до сих пор не знаю, была ли то моя уверенность в себе, или мой весьма и весьма недурной французский, или, может, всего только неаккуратное замечание о том, что не было другого человека, способного мне помочь, весьма польстившее его самолюбию – но что-то заставило его смягчиться. И все же еще, быть может, секунду он смотрел на меня, не решаясь уступить. Затем он небрежно развернулся к дверям.

«Хорошо, – бросил он, – проводите этого господина в приемную». Дав распоряжение прислуге, он повернулся ко мне и сказал: «Ожидайте меня там».

Я прождал его десять минут. Я рассказал ему обо всем, что случилось со Сьюзен, и попросил его еще раз осмотреть мою жену здесь же, в Париже. В случае, если диагноз Ваубана подтвердится, я хотел, чтобы он повторил однажды уже проведенную им операцию по удалению пораженного раковой опухолью участка привратника.