Книга Фима. Третье состояние - Амос Оз

Фима взглянул на элегантную табличку на двери: “Доктор Варгафтик. Доктор Эйтан. Женские болезни”. И, как обычно, не одобрил табличку, с ее пренебрежением к стилю.

– Ну нет тут литературного стиля, – пробормотал он. – И что с того?

Нора, единственная дочь Варгафтика и жена Гада Эйтана, десять лет назад сбежавшая с заезжим поэтом из Латинской Америки, – грызет ли ее ностальгия? Совесть? Чувство вины? О ней в клинике никогда не говорили. Даже имени не упоминали. Будто никогда ее не существовало. Только Тамар иногда шепотом рассказывала Фиме о письме, которое, не распечатывая, отправили назад, о телефонной трубке, с треском брошенной на рычаг без единого слова. Тамар настойчиво пыталась убедить Фиму в том, что Гад вовсе не дурной человек, просто исстрадавшийся. Правда, случалось, что Тамар утверждала совершенно обратное: любая женщина в мире бежала бы куда глаза глядят от подобного гада.

Фима облачился в белый, коротковатый ему халат, уселся за стойку и стал просматривать книгу записей, которую именовал “Клинические хроники”, пытаясь угадать, которая из записавшихся женщин ворвется в его жизнь следующей Аннет Тадмор.

– В кабинетах две пациентки, – сообщила Тамар. – Та, что у Контрабаса, немного похожа на Маргарет Тэтчер, а та, что у Гада, – вылитая старшеклассница. Прехорошенькая.

Фима ответил:

– Я чуть было не позвонил вам посреди ночи. Вспомнил вашего финского военачальника, того, что начинается и кончается буквой “м”. Маннергейм. Вообще-то он фон Маннергейм. Немецкая фамилия… И он удивил весь мир, когда крошечной финской армии под его командованием удалось сдержать Сталина, вторгшегося в Финляндию в тридцать восьмом. Правда, потом пришлось отдать СССР примерно двенадцать процентов территории в обмен на мир.

– Все вы знаете. Запросто могли быть профессором. Или министром.

Фима немного поразмышлял и, согласившись, ответил тепло:

– Вы идеальная женщина, Тамар. Великий позор всему мужскому роду, что вас до сих пор не умыкнули отсюда. Но, по трезвом размышлении, еще не родился мужчина, достойный вас.

В ее крепком квадратном теле, в светлых мягких волосах, собранных в аккуратный узел, и даже в странной пигментной прихоти, сделавшей один глаз зеленым, а другой карим, Фиме вдруг увиделось что-то детское, беззащитное. “И почему бы мне не подойти к ней, не обнять за плечи, не прижать ее голову к груди своей, словно она моя дочь?” Но тут же к его порыву утешить и приголубить подметался иной порыв: похвастаться, что нынче утром к нему поочередно явились две паломницы и отдались ему одна за другой.

С усилием он сдержался. Когда в последний раз мужская рука прикасалась к ее крепко сбитому телу? Как она поведет себя, если он, подавшись вперед, вдруг накроет ее груди ладонями? Ужаснется? Закричит? Трогательно смутится? “Дурачок, – попенял Фима своему члену – Сейчас-то что оживился?” И, словно ощутив прикосновение к ее твердым соскам, мягким в самой сердцевине, Фима крепко сжал пальцы. И усмехнулся.

– Можно я еще кое-что спрошу? – прервала его размышления Тамар.

Фима не припомнил, чтобы она уже спрашивала его о чем-то, но раскинул руки на манер своего отца:

– Просите хоть полцарства!

– Остров в Тихом океане, а также купальник.

– Простите?

– Именно так тут и написано. Может, опечатка. Но тут написано: “Остров в Тихом океане и купальник”. Шесть букв. Это почти последнее, чего мне недостает.

– Ну не знаю… – задумался Фима. – Попробуйте “Таити”. Я знаю мальчика, который просит, чтобы я взял его с собой на Тихий океан. Чтобы мы с ним поселились там в хижине, сплетенной из прутьев и соломы, питались рыбой и фруктами. Это не совсем мой мальчик. И мой, и не мой. Неважно. Попробуйте Гавайи. Вы бы поехали с нами, Тамар? Жить в соломенной хижине и есть только рыбу и фрукты? Никакой жестокости и глупости. И никакого дождя.

– Таити пишется через “о” или через “а”? Впрочем, все равно не походит. В нем пять букв. Вы говорите о мальчике Яэль? О Дими? О вашем Челленджере? Думаю, мне не стоит вмешиваться, Фима, но только хорошенько подумайте, не осложняете ли вы жизнь мальчику, пытаясь быть ему, так сказать, запасным отцом. Иногда я…

– Бикини! – выпалил Фима. – Купальник тоже называется бикини. Как и крошечный остров, откуда эвакуировали всех аборигенов и уничтожили остров атомным взрывом. Полигон, на котором смоделировали конец света. На юге Тихого океана. И нам теперь придется искать другой остров, а то и другой океан. Да и вообще – где я, а где плетеная хижина? Даже книжную полку смастерить не сумею. Полки мне вешает Ури Гефен. Пожалуйста, Тамар, не стойте так близко ко мне спиной. Тысячу раз говорил, что это невыносимо. Знаю-знаю. Такая у меня странность.

– Что с вами, Фима? Иногда вы бываете таким смешным. Я всего лишь задергивала шторы, видеть уже не могу этот дождь. И не надо искать для нас другой остров. Бикини вполне подходит. А правящую партию в Никарагуа вы знаете?

У Фимы на кончике языка уже вертелся ответ и на этот вопрос, но в эту секунду из-за закрытой двери кабинета доктора Эйтана донесся короткий и пронзительный женский вскрик, исполненный потрясения и обиды, словно кричала маленькая девочка, над которой учинили злодеяние. Кого там убивают? Быть может, того, кому предназначено стать отцом или дедушкой Иоэзера? Фима весь сжался, попытался замкнуться в себе, отрешиться от мира, не рисовать в воображении ни то, что там творят руки в прозрачных перчатках, ни гинекологическое кресло, покрытое белой клеенкой, поверх которой одноразовая бумажная простыня, а рядом с креслом – столик на колесиках, поверхность уставлена набором стерильных скальпелей, ножниц разных размеров и форм. Металлические зеркальца, шприцы, кюретки, особые иглы и нитки для сшивания человеческой плоти, пинцеты, кислородные маски, пакетики с физраствором. Беззащитная женственность, обнаженная в прямом и переносном смысле, в свете мощной лампы розовеет раной, похожая на раззявленный беззубый стариковский рот, сочащийся темной кровью.

Тщетно он боролся с мелькающими в голове картинками, тщетно пытался ничего не видеть, не слышать, не предполагать.

– Хватит, – раздался голос Тамар. – Успокойтесь. Там уже все закончилось.

Фиму обуял стыд. Сам не понимая почему, но он чувствовал, что и он несет ответственность за страдания, которые происходят за закрытой дверью. Что есть прямая связь между теми унижениями, которым он подвергнул Аннет и Нину, и болью и позором, творящимся на кушетке, укрытой белоснежной простыней, которая уже наверняка не белоснежна, а запятнана кровью и другими выделениями. Член его сжался, словно воришка, укрылся в пещере. Непонятная и острая боль вдруг скрутила пах, перекинулась на мошонку. Если бы не присутствие Тамар, он запустил бы руку в штаны. И хорошо, что она тут.

Он должен оставить свои жалкие попытки, не стоит больше убеждать Цви в том, что мы свободны, что в наших силах скинуть бремя ответственности за все, что творится от нашего имени. Следует признать свою вину Следует примириться с тем, что все наши страдания ложатся на плечи всех. Ожесточенность на “территориях”; позор стариков, роющихся в мусорных баках; выстукивания слепца по каменным плитам убогих проулков; страдания детей-аутистов в запущенных госучреждениях; визг пса, мозг которого поражен опухолью; страдания Дими; обиды Аннет и Нины; одиночество Теди; вечные попытки Ури сбежать; щипцы из нержавеющей стали, проникшие в самую сокровенность плоти, – все это наша общая вина. И напрасно мечтать о побеге на Галапагосы. И остров Бикини, отравленный радиоактивным облаком, – это тоже наша вина.