Книга Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева

Любовники в постели частенько болтают о том и о сем: Жерве, помню, обожал перемывать кости своим приятелям, особенно часто рассказывал об их непристойных пристрастиях… Увы, этим в корпусах многие юнцы грешили! – а поскольку он был остер на язык, эти непристойности хоть и оскорбляли мой слух, но ужасно смешили, так что я этим смехом волей-неволей поощряла его к таким рассказам. Шово, пока еще замуж за него не вышла, все говорил о своей сестре да своей карьере… потом-то он на последний счет успокоился: с таким приданым, которое он со мной получил, любую карьеру можно было купить, и я это сделала, а вот про сестру его я столько слышала, что заглазно ее невзлюбила… И было за что!

Но я ведь пока что о другом, я пока что о Савве…

Он был одержим мыслью о том, что в мире все несправедливо устроено, и от него первого я услышала мысль этого знаменитого анархиста Прудона: всякая собственность есть кража. Савва говорил, что некогда люди были равны, а потом те, кто покрепче, да пооборотистей, да нравом жесточе, у других награбили, отняли силой, продолжая свои богатства наращивать, а прочим ничего не давая. Так и сложилось сие неправедное мироустройство, в котором кто-то имеет все, а кто-то – ничего, и деньги определяют власть, а имущие эту власть не дозволяют тем, кто беден, и на шаг к власти и богатствам приблизиться. У низшего класса России нет защиты от тирании вельмож!

Мне хотелось сказать, что эти плебейские идеи всеобщего равенства надо было начинать проповедовать именно тогда, когда один начал отнимать добро у другого. Теперь уж поздно! Теперь всякая попытка того, у кого ничего нет, все отнять у того, у кого что-то есть, приведет только к кровопролитию и слезам невинных, ибо дети не ответчики за грехи родителей, а ведь детей аристократов во Франции убивали вместе с родителями, и наши «благородные» господа, одержимые заботой о народе, которой они прикрывали пошлую жажду власти, эти презренные люди, эти заговорщики, эти так называемые декабристы, непременно желали не только цареубийства, но и убийства царской семьи, всей царской семьи, от мала до велика. И этот страх, страх за жизнь своих детей – мы все, приближенные государя, знали – никогда не изгладится из его памяти…

Кажется, это был единственный раз, когда я вспомнила властелина нашей страны с сочувствием – все остальное время у меня в памяти звенел похотливый голос, который нес такие пошлости: «Если вы сами хотя бы вполовину так хороши, как ваши ножки, мне повезло! Не опускайте юбки, не бойтесь забрызгать ваши чулочки – клянусь, уже через час у вас будет столько денег, что вы сможете хоть по две пары лучших французских чулок надевать на каждую ножку!»

Я постаралась снова забыть ту сцену, да, впрочем, Савва не давал мне долго вспоминать – он умел все мои мысли обратить к себе и тому, о чем он говорил.

– Отчего богатые никогда не думают о тех, кому живется дурно? Отчего полагают, что мир справедливо устроен? Отчего не желают поделиться своими богатствами? – страстно вопрошал Савва, невесть почему ожидая именно от меня ответа на этот вопрос, который, правду сказать, меня прежде никогда не занимал да и теперь казался нелепым.

«Но я хочу дать тебе деньги, дать новое жилье, заплатить за тебя, чтобы ты мог учиться, а потом хорошо зарабатывал, чтобы жить достойно!» – только это могла я ему сказать, но знала, что это бессмысленное возражение: мое страстное желание ему помочь Савва воспринимал как оскорбление, это в его понимании низводило его на уровень альфонса и проститутки. Очень забавно, но у милейшего Шово через почти десять лет никаких моральных содроганий на сей счет не происходило, он воспринял то, что я его купила с потрохами, как должное! И хоть я очень желала заполучить его в мужья, но все же не могла не чувствовать тайного презрения к нему за то, как легко мне удалось его купить. Конечно, он это понимал, чувствовал… И как он мне отомстил за это!

Впрочем, о Шово я еще расскажу – если успею, если к тому времени вообще не умру.

Или если не надоест о нем писать!

Вот о Савве – писала бы да писала, только уж мало о чем писать осталось…

Наверное, если бы Савва согласился с моим предложением – конечно же сделанным от чистого сердца и от всей души! – он тоже немного пал бы в моих глазах. Конечно, я сама себе противоречу… А впрочем, тогда мне было не до размышлений об этом. Я могла думать, лишь когда не любила, а в любви я способна была только лишь чувствовать! Я упивалась любовью – так же, как упивался ею Савва. Мы были похожи на людей, которые всю жизнь знали лишь самую простую и грубую пищу, но вдруг перед ними открылись достижения самой изысканной кулинарии. К тому же Савва был довольно робкого нрава, когда речь шла о любви. Прежде женщины были для него лишь случайностью, внушающей страх. А теперь… теперь моя головная боль стала для него первым врагом в мире! Часы, которые мы проводили вместе, были сном, который мечтаешь продлить и как сон не можешь толком вспомнить… разве что некоторые мгновения.

Я могла бы перечислять эти наши блаженные мгновения бесконечно, перебирать их в памяти, как я перебираю иногда в шкатулке свои любимые драгоценности, да только камни, шлифованные или ограненные, не колют, не режут мне пальцы, как режут сердце воспоминания о Савве.

Савва, с его любовью, с его страстью, с его душой и возвышенным умом… Он был одним из тех, кому не хватает лишь дуновения ветра – случая, который подхватил бы их и сделал теми, кем они достойны быть. Беда наша заключалась в том, что ветер подул на сей раз в противную сторону!

Я уже упоминала о том его приятеле, который перебрался из развалюшки на Адмиралтейскую и где-то там снял комнату, не позаботившись о Савве. Звали того человека Маецкий, и он занимал в рассказах Саввы изрядное место. Собственно, именно от него и пришли некогда, а потом поселились в голове моего возлюбленного эти размышления о несправедливости мира и распределения его благ. Савва говорил о Маецком с таким восторгом, что я ощущала нечто вроде ревности и однажды не удержалась от колкости: Маецкий-де, этот замечательный товарищ, хладнокровно бросил Савву в развалюхе, а сам отправился в гораздо более удобные условия.

– Он не мог взять меня с собой, – без тени обиды сказал Савва. – Он готовит убийство и не хотел бы меня компрометировать.

О Господи, я едва не упала, услышав такое!

– Что это значит – готовит убийство? Кого он намерен убить?!

– Он намерен убить человека, который довел до самоубийства его отца! – гордо сказал Савва.

Как бы люди ни цивилизовались, в их душах всегда живет то существо из времен баснословных, которое единственным образом ответа на обиду видело только кровную месть. И после слов Саввы я вполне поняла его уважение к Маецкому и почувствовала жалость к этому человеку, которого прежде недолюбливала.

– Довел до самоубийства его отца?! – ахнула я. – Как же это случилось?

– Тот человек – его фамилия Ксаверин, он чиновник – проигрался в карты и попросил денег у отца Маецкого, своего двоюродного брата. Тот отдал все свое добро, заложил дом, проигрыш они заплатили, более того, Ксаверин отыгрался и снова разбогател. Однако долга своего он отдать и не подумал. Отец Маецкого не смог выкупить закладную, его прогнали со службы происками Ксаверина – и в конце концов он прыгнул в Неву с моста.