Книга Судьба короля Эдуарда - Эмиль Людвиг

Болдуин решительно заявлял, что Империя против брака Эдуарда с миссис Симпсон. В действительности, у него имелось только пять каблограмм от премьер-министров доминионов: те, разумеется, не советовались ни со своим парламентом, ни с прессой. В Лондоне правительство, церковь и высшее общество старались преодолеть этот тяжкий и губительный для экономики кризис в такой спешке — принц Гамлет называл ее «презренной поспешностью», и Черчилль боролся именно с ней, — что невозможно было получить более серьезную информацию. Но была ли Британская империя целостным образованием, были ли однородными ее законодательство и состав парламентов? Как остроумно заметил один англичанин, эту Империю «создали по рассеянности», то есть она разрослась по воле случая, без системы и плана. Именно эту многочисленную компанию, не развалившуюся только благодаря системе шатких компромиссов, намеревались привести к повиновению с помощью пяти телеграмм, потому что шерстяной мешок в палате лордов был набит шерстью Империи.

Какое значение на самом деле имела каблограмма из Сиднея, которую «Таймс» опубликовала под заголовком: «Вся Австралия за мистера Болдуина»? Один министр и его корреспондент констатировали, что развод известной особы произвел «плохое впечатление». Свои соображения высказал некий глупец, помощник генерального прокурора Австралии; он, видимо, ничего не смыслил в конституционном праве или делал вид, будто не смыслит, так неужели следовало принимать его мнение за мнение целого континента? Этот господин сделал открытие, что «Royal Marriage Act» 1772 года следовало применить и к нынешнему королю, потому что Эдуард был потомком Георга II, и что «надлежащее согласие является не просто личным согласием короля, но государственным документом, скрепленным государственной печатью и представленным в Совете». Поэтому король был обязан представить свое согласие на рассмотрение Частного Совета за год до брака, и, если обе палаты парламента не одобрили бы его по истечении этого срока, то брак признали бы недействительным. Поскольку сам Болдуин открестился от этих глупостей, человек, выступавший от имени континента, вынужден был отказаться от всего, что наговорил.

Какое это могло иметь значение, если мистер Лайон, премьер-министр Австралии, утверждал, что весь его кабинет поддерживает мистера Болдуина, если сразу после этого заявления лейбористские лидеры обвинили премьер-министра в том, что он действовал незаконно, посылая в Лондон свой ответ? Болдуин побоялся сообщить в палате общин или хотя бы лично королю, что одна из крупнейших политических ассоциаций Австралии телеграфировала ему: «Решительно настаиваем на длительной отсрочке. Общественное мнение Австралии серьезно расколото. Широко распространены настроения, что отречение станет ужасной катастрофой». Это касалось не только парламента, но и миллионов граждан, чья судьба подвергалась опасности из-за непоправимых и поспешных действий правительства. Никто в Лондоне не знал и о том, что «Сидней дейли телеграф» предостерегала против любой поспешности и сожалела, что никто не посоветовался с народом, которому король внушал глубочайшее уважение и самые теплые чувства. Никому не было также известно, что в одной австралийской радиопрограмме вся проблема обрисована в очень простых словах: «В этой борьбе король выступает на стороне демократов против аристократов. Мистер Болдуин на самом деле говорит не от имени народа. Миссис Симпсон будет лучшей королевой, какая когда-либо была в Англии».

В Лондоне цитировали и канадские газеты, одобряющие действия правительства, но никто не знал, о чем писала «Оттава ситизен»: этот король хочет улучшить положение бедных; именно потому, что он указал обществу на тех, кто нуждается в помощи, власть имущие сочли себя оскорбленными. В южноафиканском городке Смитфилде старый фермер-бур спросил у генерала, носившего герцогский титул: «Что же делает наш король?» — и получил следующий нелепый ответ: «Если ваш отец или ваша мать поступили дурно, вы не станете об этом распространяться. Вот и нам следует быть тактичными и промолчать». В Индии местная пресса была на стороне короля, выступала против Болдуина, и огромные заголовки кричали: «Король не имеет права уходить! Народ с ним!»

Наверное, это была благодарность за ту работу, которую в течение многих лет принц Уэльский вел во всех концах света. Как жаль, что, уединившись в своей засыпанной снегом крепости, он ничего об этом не знал! Он находился вне политической арены и напоминал невесту из последнего акта оперы «Кармен», которая, стоя в сторонке, ждала, когда ее защитник, ее кавалер прикончит быка или погибнет.

Новости из заморских владений к месту трагедии не приходили вовсе или приходили в недостаточном количестве, зато вестей из провинции было предостаточно: они приводили в отчаяние и приближали печальный финал. Наступил week-end, и депутаты разъехались по своим округам, чтобы прощупать настроение избирателей. Вдали от Лондона два обстоятельства обернулись против короля: призыв Черчилля и клеветнические нападки последних дней.

Черчилль имел явное намерение основать «партию короля»; он преследовал лишь одну цель — стать премьер-министром «кабинета Симпсон». «Партия короля!» Мелкий буржуа повторял эти слова с тем же сладострастным трепетом, с каким представлял себе оргии в Форт-Бельведере или бокал коктейля, небрежно поставленный на секретные документы военно-морского флота. Можно подумать, что знать и светские круги никогда прежде не создавали «партию короля»! Разве Карл II и Яков II не основали партию для католиков? Разве не был Вильгельм III другом вигов? Разве королева Анна или король Георг III не были тори? Разве не с формирования «партии короля» не единожды начинались великие эпохи в истории?

Разве иной была партия противников короля, которую пэры создали для борьбы с отцом Эдуарда, Георгом V, в те дни, когда пэров и лордов лишили власти, а король, обманув их ожидания, не воспользовался своим правом вето. Теперь партия короля казалась не более чем призраком и вызывала в памяти образы Кромвеля и Страффорда, которые ныне, по-видимому, звались Черчиллем и Мосли.

Среди возражений против брака, внимательно выслушанных депутатами и наблюдателями от простых людей, почти не упоминался тот факт, что миссис Симпсон американка. В народе, среди рабочих и крестьян, ее разводу также не придавали особого значения. В то воскресенье о разводе чаще говорили в Шотландии, потому что тамошние священники выкрикивали с кафедр: «Король любит женщину, которая принадлежит другому!..» Архиепископ запрещал священникам произносить подобные речи; поскольку они все-таки не послушались, мы позволим себе усомниться в его авторитете. Процедура развода еще не была завершена, и это вредило репутации миссис Симпсон. Нынешний развод стал для нее вторым, и от этого отношение к ней не улучшилось. Оба ее бывших супруга были живы — одно из самых нелепых обвинений, какое можно предъявить женщине! — а это всегда особенно пугало церковь. Один из лучших оксфордских историков вполне серьезно заявил мне: «Если бы обоих ее мужей не было в живых, вопрос ставился бы совершенно иначе». Из этого, по-видимому, следует, что среди мелких буржуа принято думать, будто разведенные мужчины имеют обыкновение посвящать первого встречного в интимные подробности жизни с бывшими женами.

Если бы король выбрал молодую девушку из английской мелкобуржуазной семьи, он выглядел бы немного лучше в глазах народа, но не правящей верхушки. То, что в жилах будущей королевы течет не королевская кровь, почти не имело значения. Но все были уверены, что она не принадлежит к society. Когда, например, говорили, что супруга герцога Йоркского — женщина невысокого происхождения, это было верно только в принципе. Во всяком случае, знатные дамы отказывались делать придворные реверансы перед дочерью прачки. Впрочем, в народе тоже поговаривали: «Она ничем не лучше нас!»