Книга Третье отделение при Николае I. Сыщики и провокаторы - Исаак Троцкий

„Во всяком случае, — говорю я, — граф никогда не отказывается принять участие в судьбе просителя, а что касается генерала Дубельта, то он никогда никому не желает несчастья, так что, если ваши намерения чисты и тверды, попробуйте написать им“.

„Опять писать, — говорит он мне, — а что, если граф откажется переговорить с государем? У меня падает последняя надежда?“

„Чего же вы хотите? Как вас успокоить?“

„Я хочу, чтобы вы мне оказали услугу, которой я вам никогда не забуду: возьмите на себя труд справиться, не будет ли генерал Дубельт возражать, если я обращусь к графу, или, если можете, сделайте это сами, попросите его подвергнуть благоусмотрению Его Величества мое скорбное положение, невозможность подобного существования и мое горячее желание искать отличия на Кавказе. Сделайте это, и вы окажете мне услугу большую, чем вы можете себе представить“.

Итак, в полдень он покинул меня, чтобы явиться снова спустя два дня, так как он боится, чтобы генерал Нейдгардт не уехал раньше, чем решится его участь.

Видя, что он упорствует в своем намерении, я спешу передать Вашему превосходительству слово в слово все то, что случилось, и считаю долгом добавить, что по моим наблюдениям Шервуд действительно находится в последней крайности, хотя в поведении своем он стал гораздо умереннее, не пьет и не играет уже в течение пяти лет, с тех пор как он находится в связи с графиней Струтинской, тоже доведенной до нищеты и не имеющей чем заплатить за квартиру. Вместе с тем пребывание Шервуда в С.-Петербурге без цели, в том положении, в каком он находится, при характере скором и решительном, доведенного до отчаяния, кажется мне рискованным; милость же, о которой он просит, — удалить его отсюда и дать ему возможность обелиться на Кавказе — явится и благодеянием и необходимой предосторожностью»[182].

Приведенный диалог рисует нам Шервуда в новом, еще не встречавшемся нам виде просителя, но и здесь он верен себе. Он беден, доведен до крайности, ему грозит долговая яма, но он горд и не забывает с достоинством напомнить, что в понятиях чести он англичанин (совсем как когда-то характеризовал его Вадковский) и что обиды не снесет. Смиренный челобитчик, он не упускает случая напомнить, что может быть и грозен, и Кобервейн в своем письме с испугом отмечает возможность, что Шервуд вздумает лично отправиться в Царское Село, что, конечно, могло бы продлить непредвиденные осложнения. При всех своих неудачах он не потерял присутствия духа, той смелости, которая раньше вывозила его во всех злоключениях.

«Отправить его на Кавказ — это лучший исход», — заканчивал Кобервейн свое письмо Дубельту. Невольно встает вопрос: неужели Шервуд, ратные доблести которого мы наблюдали в столь комическом виде, действительно возымел желание восстановить свое запятнанное имя «в передовых огнях, дозорах и патрулях», в тяжелой боевой жизни кавказской пограничной линии? Кавказ того времени иногда представляется романтической ареной борьбы и подвигов, смертельных поединков трагических героев Лермонтова и Марлинского с непокорными, свободолюбивыми горцами. Николаевское правительство посылало туда умирать людей, которые оказывались слишком независимыми и кому надлежало там «исправиться», на Кавказе искали забвения разочаровавшиеся за зеленым столом князья Звездичи, но чего мог добиться там Шервуд, всегда предпочитавший успехи гражданские?

Романтическая характеристика кавказской жизни при ближайшем рассмотрении оказывается чрезвычайно односторонней. Головокружительные карьеры и состояния очень часто оказывались уделом таких кавказских деятелей, которые даже издали не видели вооруженного черкеса. Интендантские панамы, штабные интриги украшают чуть не каждую страницу летописи сатрапского правления Паскевичей и Воронцовых, равнодушно допускавших грабить и туземцев, и казну.

В 1844 году в Петербурге вышла книга Е. Хамар-Дабанова (псевдоним Е. Лачиновой) «Проделки на Кавказе», поспешно конфискованная властями за то, что в ней, по словам военного министра А. И. Чернышева, каждое слово было правдой. Книга эта наглядно рисует, как последовательно проводилось в кавказском наместничестве среди служившего там офицерства разделение выгод и опасностей. В то время как пограничный казачий офицер должен был существовать на 16 рублей годового жалованья, офицеры регулярных полков, находившихся на хозяйственном расчете, могли вести разговоры вроде нижеследующего:

«— Так я вам говорил, — продолжал он своему товарищу, — за прошлую экспедицию я буду переведен в гвардию тем же чином, а за будущую буду переведен в полковники и назначен полковым командиром Нижегородского драгунского полка. Что, батюшка… двести тысяч годового дохода!

— Если б вышли скорее награды за прошлый год! — возразил другой. — И мне хорошо было бы: я представлен в майоры и должен получить во Владикавказе линейный батальон, при котором транспорт… Тут также тысяч сорок годового дохода; а я не буду этого пренебрегать…»[183]

Можно думать, что и Шервуд не оставался в неведении относительно тех возможностей, которые представлял Кавказ людям, нуждавшимся в поправлении своих денежных обстоятельств, если они к тому же успели достичь штаб-офицерских чинов и обладают должной изворотливостью и смекалкой. Впрочем, как выяснится из письма его к Бенкендорфу от 22 февраля 1843 года, он на Кавказе особенно задерживаться не собирался и меньше всего предполагал быть употребленным по боевой части. «Истинная цель моя, — писал он, — была быть царю и государству полезным, чувствую себя вполне к тому способным, да и многолетние мои наблюдения как в политическом взгляде, равно и в отношении моральных сил государства принесли бы Государю Императору явную пользу, в чем нет никакого сомнения, цель моя была провести одно лето на Кавказе (но не без причины) и потом возвратиться для продолжения службы в С.-Петербурге, исходатайствовав таковую под лестным начальством Вашего Сиятельства, но, чтобы ничего не сделать помимо Вашего Сиятельства, я условился с г-ном Кобервейном, чтобы все, что только я встречу вредного для государства, — сообщить ему для передачи Вашему Сиятельству».

Кобервейн, очевидно, играл в предприятии Шервуда несколько двусмысленную роль, но путь был избран последним правильный. Начальство не проникало в его планы так глубоко, как он сам изложил их в цитированном письме, и по получении просьбы Шервуда Бенкендорф довольно сочувственно отнесся о ней военному министру, заметив, что «по беспокойному характеру его и частому вмешательству в разные дела, для поправления своего состояния, было бы далеко полезнее для службы и для самого его менее вредно служить в одном из полков Отдельного Кавказского корпуса». Дело, как видим, было уже совсем на мази, но непреоборимая страсть Шервуда к авантюрам и на этот раз подвела его.

За истекшие семь лет изгнания Шервуд сильно опустился. Лишившись правительственных милостей и оттолкнутый общественным мнением, переименовавшим его из Шервуда-Верного в «скверного» и пустившим вслед ему кличку «Фиделька», он прозябал в своем темном кругу, сбившись, как мы видели, с крупных афер на мелкие плутни. В это время он познакомился и сблизился с разведенной графиней Струтинской, авантюристкой невысокого полета, и связь эта ввела его в новые прегрешения.