Книга На берегу неба - Василий Голованов

А потом прошло много времени, и на бульваре в школьные годы у нас была физкультура. Мы учились тут бегать на лыжах, и уже ни скалистых выступов, ни песчаных дюн не было – все это необъяснимым образом сровнялось. И от речки Копытовки ни малейшего следа не осталось, и деревья, посаженные когда-то, прижились. Правда, это были еще какие-то редкие, худосочные деревья, тонкие, слабые, зимний ветер гнул их, как травы в степи, и тогда казалось, что всегда так будет и им не преодолеть голой беды своих первых лет, когда они прозябали тут во мраке и даже одинокий пьянчуга не проходил мимо и не держался за их стволы. Но был снег, и была лыжня – вот лыжи я запомнил, потому что однажды все-таки обогнал Олега Невицкого. Он бегал на лыжах лучше всех, а я – после него, но никогда-никогда, целые годы мне не удавалось обогнать его. А тут что-то случилось, я гнал его, гнал и вдруг понял, что происходит что-то невероятное – он стал сдавать, а потом пропустил меня вперед, хотя я и сам уже не мог бежать быстрее и в горле у меня пахло кровью. И так я шел минут, наверное, десять, наслаждаясь своим торжеством, пока он отдыхал позади меня, чтобы в последний момент вырваться вперед и обогнать уже перед самым финишем. Кто-то научил его этому приемчику – сначала поддаться, чтобы потом победить, – а я вложился в гонку слишком прямолинейно и потому проиграл… Но те десять минут! Те десять минут!

А потом прошло еще время, и накануне восьмого класса, я помню, за несколько дней до школы мы с Юркой Громовым лежали на бульваре в тени под деревом на отличной зеленой траве, которая выросла там, где раньше была сплошная глина, и разговаривали о девчонках из нашего класса. То есть уже было дерево, и от него тень, и под ним трава, только мы всего этого еще не замечали – нам было по 14 лет, и деревьям, наверно, столько же. Они уже окрепли и вместе составляли какое-то единство, так что по дорожкам бульвара каждый день прогуливались уже взад-вперед мамы с колясками, младенцы учились ходить, и на скамейке возле магазина «Продукты» распивали портвейн алкаши. Но мы не замечали всего этого, обсуждая девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться. Да. Однажды – мне было как раз лет шестнадцать – я шел по бульвару на свидание. Но здесь опять запись «шел» никак не передает того состояния, в котором я перемещался по бульвару: я летел, едва касаясь земли, в распахнутой куртке, с развевающимися волосами и сверкающими, почти слепыми от счастья глазами. И все же я увидел ее. Женщину. Это была моя мама. Она прошла мимо, не замечая меня, глубоко погруженная в какие-то свои мысли, заботы (о которых я не имел не малейшего понятия) и боли, возможно. Она шла с работы и несла тяжелую сумку, из которой торчала желтая куриная нога с острыми когтями, и я понял, что мама устала, и мне вдруг стало почти до слез жалко ее, жалко, как она идет, невидящими от усталости глазами глядя в землю, но мне так надо было на свидание, что я не окликнул ее…

А потом прошло еще время, натоптанные дорожки через бульвар заасфальтировали, и все там стали ходить, кататься на велосипедах, потом на скейтах, а потом на роликах. Минули целые эпохи. Мы, разумеется, все успели влюбиться, и даже не один раз… Вообще после школы жизнь пошла с неизвестным прежде ускорением, и мой друг Юрка Громов вдруг как-то взял да умер, лет в двадцать пять резко рванув к финишному рубежу. Он решил не работать, как отец и мать, до пенсии на заводе «Калибр», а избрать какой-то другой, денежный путь в жизни и устроился проводником в поезд «Москва – Пекин». Торговал, как водится, водкой для пассажиров. И так незаметно спился сам и умер с перепоя. А потом прошла еще эпоха, меня плющило и мотало по жизни, и я совсем забыл про бульвар. Но потом родилась моя младшая дочь, на время все остановилось, и стало хорошо, я полюбил ходить с нею гулять сюда – и так вдруг увидел, что бульвар сложился, и даже красив. Здесь – группа крепких деревьев с тенистыми, оформившимися кронами, здесь – жасмин, а здесь – кусты, на которых осенью появляются белые шарики, которые очень любят «лопать», притоптывая ногой, дети. Я тогда садился с ноутбуком в тень клена на дерево, поваленное ураганом, и переводил что-то с французского, ногой покачивая коляску. Вокруг по бульвару ходили рабочие треста «Мосзеленстрой» и распиливали на куски порушенные ураганом деревья, и, только когда взвывы бензопилы раздались у меня под самой задницей и рабочие без лишних извинений распилили дерево, на котором я сидел, я вдруг подумал, что дерево-то было толстое, и мне так удобно сиделось на нем, и, выходит, оно вот такое выросло из тех самых едва-едва держащихся на ветру былиночек, которые я помнил с детства. А потом я развелся и вот – иду на шестнадцатилетие старшей дочери… И от волнения, что ли, мое сердце, без перебоя бившееся сорок пять лет, что-то затрепыхалось в груди, потому что все это было нереально – ведь только вчера мы лежали здесь в зеленой траве с Юркой Громовым, и никаких детей у меня, разумеется, не было – я сам был младше, чем моя дочь, к которой я шел, – и мы лежали в траве и обсуждали девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться. А бульвар был еще совсем так себе, ну, едва-едва оперившийся, а сейчас – красавец, в самой поре, и деревья, как на подбор – такие крепкие, красивые деревья, мои, можно сказать, ровесники, да и выглядели они как молодые здоровые парни, которые только налились силой и красотой и начинают, что называется, жить… А я шел в резной тени деревьев и ощущал, что сердце трепыхается в груди, и половина головы у меня седая, и, как ни крути, сорок пять – не двадцать пять. Вот. А деревьям по фигу такой возраст, он им легок и приятен. И тогда я подумал, что еще пройдет время, и моя дочь, как я когда-то, выйдет на бульвар с коляской, в которой будет лежать ее младенец – и мой, значит, внук, – а деревья будут стоять, как стояли, еще красивее, еще крепче. А потом и меня не станет, а деревья так и будут жить, прекрасные, могучие, и кроны их будет видно уже издалека, и это будут прекрасные кроны, особенно осенью, когда весь бульвар, на котором раньше ничего не было, кроме мокрой глины, будет по зеленой траве засыпан пятнами желтых и красных листьев. И мамы будут все так же выгуливать младенцев в колясках, и лист будет косо слетать, порхая, и малыши – может быть, даже мои правнуки – будут «лопать» на асфальтовых дорожках белые шарики с тех самых кустов. Где-нибудь в чаще этого бульвара, который со временем превратится в дремучий лес, вырастет необыкновенное дерево, соединяющее небо с землею, – громадное, как священный ясень Иггдрасиль, к которому древние боги викингов пригвоздили могучего Одина, чтобы сделать его шаманом. А я, невидимый, буду иногда садиться на ветку этого дерева, гладить по голове ястреба, полинявшего от непогоды, и смотреть вниз, на город и на мальчишек, которые будут играть в непонятные мне игры там, где мы когда-то играли в ножички.

Лето бабочек

Мы с женой собрались в Москву и даже вышли уже из дому к ближайшей электричке, но по пути я случайно увидел их. На лиловых цветках розового осота сидели бабочки «Павлиний глаз». Вот. Цветы и бабочки. Иногда по три-четыре на одном растении. И ощущение было такое, что ты шел-шел куда-то и вдруг просто вышел на другую сторону ленты Мёбиуса, на другую сторону мира, может быть, даже в рай, где нет ни проблем, ни представителей низшего разума, ни безработицы, ни связанных с нею напастей, ничего такого. Просто цветы и бабочки. И колышется вокруг лиловое марево, и бабочки то раскроют крылышки – и глаза заливают какие-то радужные переливы, то сложат – и тогда делаются черными. Может быть, они специально созданы для того, чтобы пить мед этого осота и опылять его, а взамен, исполнив в воздухе любовный танец, тоже получать возможность продолжиться во времени…