Книга Фаталист - Виктор Глебов

Раздался выстрел, и по дороге поползло пороховое облачко. Послышались два-три испуганных крика.

– Сколько будет стоить убрать труп? – обратился, вставая, Григорий Александрович к околоточному.

Тот поднял на него ошарашенный взгляд.

– Рубль пожалуйте, ваше благородие, – проговорил он. – Должно хватить.

Заплатив, Печорин прошел сквозь расступившуюся толпу и, не оборачиваясь, зашагал к дому. На Зеленцова он с тех пор, как отдал червонец, нарочно не взглянул ни разу.

* * *

За полчаса до бала к Печорину явился Грушницкий в полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет, эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура, сапоги его скрипели, в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правой ежеминутно взбивал завитый в мелкие кудри хохол. Самодовольство и некоторая неуверенность попеременно отображались на лице Грушницкого. Его праздничная наружность и гордая походка чуть не заставили Печорина расхохотаться.

Грушницкий бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом. Черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, щетина которого поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника. Ему показалось мало: он вытащил его до самых ушей. От этой трудной работы – ибо воротник мундира был очень узок – лицо Грушницкого налилось кровью.

– Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? – сказал он, не глядя на Печорина.

– Где нам, дуракам, чай пить, – ответил Григорий Александрович.

– Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир? Как под мышками? Режет! Нет ли у тебя духов?

– Помилуй, чего тебе еще? От тебя и так уж несет розовой помадой.

– Ничего. Дай-ка сюда…

Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.

– Ты будешь танцевать? – спросил он.

– Не думаю, – соврал Григорий Александрович, уже пригласивший княжну на мазурку.

– Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, – сказал Грушницкий.

– Почему?

– Не знаю почти ни одной фигуры.

– А ты звал ее на мазурку?

– Нет еще.

– Смотри, чтоб тебя не опередили.

– В самом деле! – Грушницкий ударил себя по лбу. – Прощай. Пойду дожидаться ее у подъезда. – Он схватил фуражку и убежал.

Через полчаса отправился и Печорин.

На улице было темно и пусто, зато вокруг ресторации теснился народ. Окна светились, и вечерний ветер доносил звуки полковой музыки.

Григорий Александрович шел медленно. Ему было грустно.

Неужели его единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как он живет, судьба всегда приводила его к развязке чужих драм, как будто без него никто не мог ни умереть, ни прийти в отчаяние! Он был необходимым лицом пятого акта – невольно разыгрывал жалкую роль палача или предателя.

Какую цель имела судьба? Не назначен ли он ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов? Почем знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думают закончить ее как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?

Войдя в залу, Печорин спрятался в толпе мужчин и стал наблюдать.

Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром. Она слушала его рассеянно и все больше смотрела по сторонам, приложив к губам веер. На лице ее Григорий Александрович заметил нетерпение, глаза искали кого-то. Печорин тихонько подкрался сзади, чтоб подслушать их разговор.

– Вы меня мучаете, княжна! – говорил Грушницкий. – Вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видел.

– Вы тоже переменились, – отвечала та, бросив на собеседника быстрый взгляд, в котором тот не сумел увидеть скрытую насмешку. А зря…

– Я? – удивился Грушницкий. – Переменился? Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.

Княжна поморщилась, не скрывая досады:

– Перестаньте.

– Почему вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно внимали благосклонно?

– Потому что я не люблю повторений.

Грушницкий обиженно вскинулся.

– Я горько ошибся! – сказал он трагическим голосом. – Я думал, безумный, что, по крайней мере, эти эполеты дадут мне право надеяться… Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием!

– В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу.

В это время Григорий Александрович решил, что пришло время показаться. Он подошел и поклонился княжне. Та покраснела и быстро проговорила:

– Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет мсье Грушницкому?

– Я с вами не согласен, – ответил тот. – В мундире он еще моложавее.

Грушницкий не вынес этого удара. Как все мальчики, он желал казаться стариком. Должно быть, полагал, будто глубокие следы страстей заменяют на его лице отпечаток лет.

Бросив на Печорина бешеный взгляд, он топнул ногою и отошел.

– А признайтесь, – сказал княжне Григорий Александрович, – что, хотя он всегда был очень смешон, еще недавно он казался вам интересен… в серой шинели.

Она опустила глаза и не ответила.

Грушницкий целый вечер преследовал княжну: танцевал с нею, пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. Печорин ему не мешал. Если человек сам желает себя утопить…

После третьей кадрили княжна ненавидела Грушницкого. По мнению Григория Александровича, она еще долго продержалась.

– Я этого от тебя не ожидал! – процедил Грушницкий, подойдя к Печорину и взяв его за руку.

Тот сделала вид, что удивлен.

– Чего?

– Ты с нею танцуешь мазурку! Она мне призналась!

– Да разве это секрет?

– Я должен был ожидать этого от девчонки… от кокетки… Уж я отомщу!

– Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?

Грушницкий мотнул головой.

– Зачем же подавать надежды?!

Печорин усмехнулся:

– А зачем ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь – это одно, а кто ж надеется?

– Ты выиграл, да только не совсем! – сказал Грушницкий, злобно улыбаясь, и отошел.

Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры выбирали ее постоянно. Это был явный заговор против Печорина. Что ж, тем лучше: ей хочется говорить с ним, а ей мешают, – ей захочется вдвое больше!