Книга Музыка на иностранном - Эндрю Круми

В дверном замке повернулся ключ — вернулась Джоанна. Еще из прихожей она окликает:

— Милый, это я! — входит и подставляет Чарльзу щеку для поцелуя. — Дункан, я тебе сто раз говорила — положи эту футболку в корзину для белья, я ее постираю. На нее смотреть страшно. О-о-о, Смайли… — Откуда-то вышел кот и, надменно задрав хвост, двинулся к ней. — Как ты тут, мой хороший? Иди, мамочка тебя погладит. — Она наклоняется и щекочет кота под подбородком. — Я сегодня с ног сбилась в хирургии, Чарли. И цыплят не досталось, так что на ужин будет баранина.

Когда-нибудь Дункан узнает все. Он уходит к себе, весь надутый, и Чарльз провожает его глазами. Джоанна уже на кухне — хлопает дверцей холодильника, раскладывает покупки. Чарльз садится за пианино — ему хочется музыки, но он никак не может решить, что сыграть.

Джоанна окликает его из кухни:

— А знаешь, я по дороге домой засмотрелась на стайку скворцов. Ты когда-нибудь видел, как они кружат — просто красота! Жалко, фотоаппарата не было. Хотя, наверное, все равно ничего бы не вышло. — Стук буфетной дверцы, шуршание полиэтилена, и снова голос Джоанны: — Не понимаю, как они так летают? Поворачивают все вместе — как по команде. Можно подумать, у них какая-то телепатия.

Чарльз до сих пор не решил, что сыграть.

— Да, Джоанна, я тоже об этом думал. Несколько лет размышлял. И пришел к выводу, что они попросту следуют воздушным потокам.

— Эх, Чарли, нет в вас, ученых, романтики. Партитуры Бетховена и Баха лежат на полу рядом с пианино. А он все колеблется, не в силах выбрать. Наверное, все-таки стоит ему сказать, что здесь совершенно без разницы: то или это. Или, может, не стоит?

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

26

В книге не составляет труда проскочить лет на двадцать вперед. Один росчерк пера — и лица становятся старше, а в волосах пробивается седина. В этом пропущенном по воле автора времени могут пропасть лучшие годы жизни.

С тех пор как Элеоноры не стало, прошло уже почти два года. Все началось с маленького уплотнения. Вот удивительно: самые что ни на есть тривиальные, незначительные с виду события могут повлечь за собой по-настоящему трагические последствия. Возможно, если бы я с самого начала не поверил ее утверждениям, что это так, ничего серьезного… впрочем, что толку заново переживать все это?

Почти два года ее нет со мной — вот и все. Но мне кажется, что с той поры, когда она была жива и здорова, прошло уже много лет. А вот день, когда мы с ней познакомились, я помню так, словно это было вчера — что бы ни значило это «словно вчера» для моей памяти. Не знаю, как объяснить, что такое память, воспоминания. Я знаю, как определить, что вон то дерево находится в тридцати ярдах от меня, как узнать, сколько весит камень — фунт или два. Но как можно измерить воспоминание? Что такое «как будто вчера», «словно год назад»? Или двадцать лет?

Мы познакомились в поезде, совсем не похожем на тот, в котором я еду сейчас. Ее заинтересовал мой акцент — она спросила, как вышло, что британский физик стал учителем английского в Италии. И я рассказал ей, почему переехал сюда.

Один мой коллега прислал мне приглашение на конференцию в Милан. Я знал, что это будет тоскливое мероприятие — к тому времени я практически потерял интерес к научной работе. Я наконец осознал, что никогда не смогу оправдать надежд, возложенных на меня ныне покойным отцом. Поехал я исключительно потому, что хотел побывать в Италии. Помню, как я вышел на перрон в Милане — я был измотан дорогой и обливался потом в своем сером костюме. Не успел я покинуть один цирк, как тут же попал в другой. Мой коллега наскоро ознакомил меня с городом. Я пропустил конференцию, срок моей визы истек, и я попросил политического убежища.

Мне нужно было доказать, что меня подвергали гонениям — не важно, за что. На самом-то деле я спасался не от гонений, а от политики вообще. Я ведь приехал сюда из страны, в которой каждое слово, каждый поступок, каждый жест имели свое значение в обширнейшем идеологическом словаре. Я просто хотел жить, не оглядываясь беспрестанно на власти, — только и всего. Сейчас-то мне ясно, что тогдашний режим был не таким уж суровым. У англичан ярко выражена страсть к умеренности во всем — даже в тоталитаризме. Сейчас, когда эти времена уже в прошлом, стала видна их комичная претенциозность.

Придется признаться: я попросил убежища просто потому, что мне понравилось в Италии. Яркое солнце, хорошая кухня, нарядные женщины. Мне было нетрудно изложить свои стремления на языке политических репрессий. Но на самом-то деле я бежал от унылой серости. От консервированного горошка и от дождя.

Мы познакомились в поезде. Я взялся давать ей уроки английского, и уже на втором нашем занятии, когда я приехал к ней в Милан, мы оказались на этом самом турецком ковре. Всего два урока английского — два бутафорских занятия.

Вопрос о любви не поднимался ни тогда, ни позже. Мы хотели друг друга — в каком-то почти что абстрактном смысле. И я сразу понял, что женюсь на этой женщине. В то время я даже не был уверен, что она мне нравится, и все же в том, что мы встретились, была какая-то странная неизбежность.

Да, именно так: я считал все это неизбежностью — мне казалось, что Элеонора была предназначена мне судьбой. В любом случае тогда мной владело чувство, что пришло время выбрать женщину, рядом с которой я проведу оставшиеся мне годы (мне было тогда чуть за тридцать) — и тут Элеонора вошла в купе и села напротив.

Конечно, в жизни нет ничего неизбежного — кроме ее неотвратимого конца. Только случай привел меня в Италию, только случай привел Элеонору в мое купе. Я до сих пор не согласен с тем, что некая невидимая сила устраивает мою жизнь — и что все, что ни делается, «все к лучшему». Теория исторической неизбежности — это почти то же самое: извинения за все, что случилось так, а не иначе, вместо объяснений — почему случилось именно так.

Многие утверждают, что тот безумный режим в Британии, от которого я бежал, сам по себе был неизбежным — принимая за неопровержимые доказательства события тридцатых годов и военного времени. Все было именно так, как было, а поскольку было именно так, а не иначе, то иначе и быть не могло. Сейчас стало модным описывать воображаемые «альтернативные» пути развития, которые могли бы быть, если бы история пошла по-другому, — появилось немало романов, в которых рассказывается, какой была бы жизнь, если бы не было германской оккупации и в 1947-м коммунисты не пришли к власти (хотя даже если бы германское вторжение не состоялось, власть все равно могла бы достаться коммунистам). Эти фантазии довольно занимательны: нелепые сюжеты, в которых все еще существует монархия и аристократия, — просто повод для льстивых описаний приемов на открытом воздухе, игры в шары и прочих светских развлечений, которые благополучно дожили до нашего времени. Кстати, если вдуматься, не такие уж они и нелепые — к тому же я слышал, что дебютантам гораздо легче пропихнуть в печать роман на такую тему.

Только вот где они были со своим словотворчеством последние сорок лет?