Книга Воспоминания командира батареи. Дивизионная артиллерия в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 - Иван Новохацкий

Дыминский докладывает, что затвор орудия закрыт и из ствола потихоньку идет дым. Я подумал, что, может быть, это затяжной выстрел, такой случай возможен, когда отсырел пороховой заряд. Приказываю отвести расчет от орудия в укрытие.

Прошло несколько минут, вновь вызываю Дыминского. Он докладывает, что никаких изменений нет, дымок по-прежнему потихоньку идет. Я приказываю открыть затвор вручную. Через несколько минут Дыминский отвечает, что затвор не открывается. Я знаю, что это возможно, когда заряжающий с силой досылает снаряд в ствол, при этом медный ведущий поясок врезается в нарезы ствола и затвор открывается с трудом. Учитывая неопытность Дыминского, приказываю ему расчет от орудия убрать и посылаю на огневую позицию артиллерийского мастера, который в этот момент был здесь, в деревне.

Прошло больше часа, пока артмастер добрался до огневой позиции. Вскоре он докладывает мне по телефону, что все в порядке, можно продолжать стрельбу. Я, естественно, спросил: «Что случилось?» Он ответил, что ничего не случилось, выстрел был, но так как это был первый выстрел в этот день, а температура воздуха порядка минус 10–15 градусов, то стеол (жидкость в тормозе отката и накатнике) загустел, откат произошел неполный, затвор не открылся и гильза не вылетела из казенника.

Я приказал внимательно осмотреть канал ствола и гильзу, а сам думаю: «Куда же улетел снаряд?» В таком случае должен быть недолет. Я учитывал такую вероятность и установку прицела увеличил на 200 метров, но разрыва не было. Может быть, снаряд не разорвался?

Вскоре артмастер доложил, что ствол в порядке, но гильза от снаряда для полкового орудия. На фланце гильзы есть выточка, свидетельствующая об этом, но на нее не обратили внимания.

Я все понял. Дело в том, что калибр полкового орудия — 76-мм, как и у нашей дивизионной пушки, но у нее короткий ствол и заряд уменьшенный. Боеприпасы от полковой пушки подходят к нашей. Быстро определяю по карте, куда мог улететь снаряд. Получилось, что он не долетел до нашего села. И то хорошо, что не по селу ударил. Но потом, в случайном разговоре, я узнал, что снаряд упал на огневую позицию батальонных минометов. К счастью, в этот момент у минометов никого не было и никто не пострадал, а для меня это был урок.

Вызываю к телефону Дыминского и делаю ему внушение, чтобы внимательно относился к обязанностям старшего офицера, проверил лично все орудия и боеприпасы и не стеснялся спросить, что не знает, у сержантов и солдат расчетов. Дыминский вновь слезно просит освободить его от обязанностей старшего офицера. За несколько часов пребывания в этой должности, говорит он, натерпелся неприятностей больше, чем за все время пребывания в прежней должности, хотя она тоже не сахар: все время на передовой, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я подтвердил свое обещание, но пока потребовал от него выполнять обязанности старшего офицера. Дальнейшая стрельба батареи проходила без осложнений.

После войны, в 80-х годах, когда мой младший сын Евгений учился в Киевском высшем военном авиационном инженерном училище, я приезжал к нему в гости и разыскал в Киеве Дыминского, который работал в Верховном Совете Украины и занимал там довольно солидный пост начальника наградного отдела. Жил он в правительственном доме на Русановской набережной Днепра. Мы встретились, вспоминали фронтовую жизнь, в том числе и тот эпизод, о котором я рассказал здесь. Дыминский запомнил его во всех подробностях. Посмеялись, посидели за бутылкой коньяка, вспоминая прожитое за годы войны и своих однополчан, живых и мертвых.

В тот же злополучный день произошел еще один запомнившийся случай, едва не стоивший нам жизни. Закончив стрельбу, я слез с крыши, где находился мой НП, и пошел в дом, где мы жили с капитаном Юрченко. Он был в комнате, писал письмо своей жене. Он писал ей довольно часто, и почти в каждом было стихотворение, которое он сам сочинял. Стихи, конечно, были наивные, но от души. Он иногда давал мне их читать.

Время было обеденное. Мой ординарец с минуты на минуту должен был принести котелок с обедом. Я сел за стол напротив окна и углубился в свои записи стрельбы. На НП было холодно, руки замерзли, и надо было расшифровать и записать все расчеты и данные по стрельбе. За окном во дворе, метрах в 20–25 от наших окон, хозяин дома смолил заколотого кабана. Неожиданно раздался резкий свист снаряда. Мы хорошо знали по звуку, что этот снаряд летит к нам. Мгновенно упали на пол под стол. Это и спасло нам жизнь.

Снаряд разорвался во дворе, неподалеку от лежавшего кабана. Взрывной волной выбило оба наших окна вместе с рамами. Осколки изрешетили всю стену, возле которой мы сидели. Штукатурка с потолка и стен во многих местах обвалилась, комната наполнилась пылью и дымом.

Мы быстро выскочили из комнаты во двор и выбежали на улицу, второй снаряд мог попасть в дом, тем более если будет огневой налет. Отбежали метров сто до бункера под домом, где был мой НП. Дверь его была обращена в сторону, откуда прилетел вражеский снаряд, поэтому мы укрылись за стенами дома с другой стороны от входа в бункер. Оба мы были с ног до головы в известковой пыли, но сейчас было не до того. Подождали минут пятнадцать, к нашему удивлению, выстрелы не повторились.

Мы пошли к дому, где оставались наша одежда и нехитрые предметы нашего гардероба. Картина была страшной: взрывом все во дворе разметало. Судя по воронке и силе взрыва, это был тяжелый снаряд калибра 155 миллиметров. Попади он в дом, от него остались бы одни развалины. Взрывом кабана разнесло в клочья, куски мяса прилипли к стенам дома и висели на деревьях возле него. Вся стена была изрешечена осколками, неподалеку лежал хозяин дома с оторванной ногой, истекая кровью. Как он сумел в горячке, без ноги, пробежать, вернее, проскакать метров двадцать пять на одной ноге, трудно сказать. Он был без сознания. Мы пытались оказать ему первую помощь, но ни опыта, ни средств для этого у нас не было, к тому же вскоре прибежал санинструктор с сумкой и начал оказывать раненому первую помощь, убедившись, что мы не пострадали. Мы с трудом нашли свои вещи и ушли в другой дом, где находился старшина моей батареи со своим хозяйством.

10 февраля 1945 года поздно вечером в один из домов на той окраине, где располагалась моя батарея, неожиданно вошли в дом три человека с оружием, которые отрекомендовались разведчиками партизанского отряда, действовавшего в горах, по ту сторону реки Грон. Им необходимо было связаться с нашим командованием.

Командир батальона выделил им двух сопровождающих и направил в штаб своего полка. Как потом мне стало известно, партизанская бригада, о которой идет речь, получила приказ перейти линию фронта и войти в состав действующих войск на этом направлении. Основу партизанского отряда составляли десантники во главе с командиром отряда подполковником Авдеевым. В тылу противника к ним примкнули чехословацкие патриоты и те, кто ненавидел фашистских оккупантов, из других стран Европы. Так что отряд был интернациональным, к тому же, как потом стало известно, кроме партизан, в отряде было довольно большое количество пленных, в основном из числа венгров. Венгрия воевала против нас на стороне фашистской Германии.

Вскоре стало известно, что партизанский отряд будет переправляться через реку Грон в районе села Теков-Брезница, где мы находились. Я получил от командира дивизиона указание обеспечить огнем орудий переход этого отряда через линию фронта и переправу через Грон. Мне перевезли достаточное количество боеприпасов, а также усилили батарею двумя 122-мм гаубицами. Дело в том, что мои пушки, имея приличную дальность стрельбы — 12 километров, были ограничены в маневре огнем по фронту, так как справа и слева возвышались горные хребты километровой высоты. Пушки туда стрелять не могли — не позволял угол возвышения (подъема) ствола. У гаубиц в этом плане возможности были лучше, они могли стрелять даже при угле возвышения 80 градусов. Гаубицы стояли рядом с моими орудиями на одной позиции.