Книга Король франков - Владимир Москалев

Наконец настал момент, когда, вновь отведя свое оружие назад для очередного удара, Можер опустил его: перед ним больше не было врагов. Лежали лишь убитые и раненые сарацины, которых добивали прямо на полу – без жалости, без пощады. И Можер последовал этому примеру. Подняв чей-то меч, он ходил и отсекал головы тем, кто, стоя на коленях, взывал к аллаху, и тем, кто, ползая перед ним, просил о пощаде, протягивая к нему руки. Троих, последних оставшихся в живых, он казнил несколько необычным способом; сами франки, увидев это, качали головами. Он брал сарацина за ногу, поднимал высоко в воздух и разрубал мечом пополам – от паха до самой головы. Но даже этого ему казалось мало, и он отсекал голову от той части, которая не пожелала с ней расстаться.

Наконец все было кончено, не ушел ни один мусульманин. С теми, кто насильничал в церкви, кельях и коридорах, расправилась первая группа франков, самая многочисленная; те, что выбегали из монастыря, надеясь спастись, были сражены несколькими лучниками и мечниками. Если же кому-то из сарацин все же удавалось достичь ворот, где он считал уже себя в безопасности, то и тут его поджидала смерть: последний путь к отступлению отрезали трое франков с мечами и лучник.

Пора было подводить итог, и франки сосчитали своих; они потеряли сорок воинов. Трупы врагов считать не стали, не представлялось возможным: кругом валялись отрубленные головы, кисти рук, руки до плеча, разрубленные вдоль и поперек тела сарацин. Сколько их было? Сошлись в одном: не меньше ста.

Подошли те, кто охранял ворота, сказали, что дорога чиста. Задумались франки: что это была за сотня, откуда взялась? Как вообще оказалась здесь, не замеченная никем, под самым Парижем? Но времени на раздумья не было, надо как можно скорее оказать раненым помощь, пока не истекли кровью. Этим и занялись, бросившись по коридорам отыскивать своих. Вскоре вытащили всех – и живых, и мертвых. Последних уложили в траву, в тень деревьев. Двадцать пять воинов отдали богу душу в борьбе против неверных. Пока остальным, как могли, перевязывали раны, из монастырских конюшен вывели четыре телеги, больше здесь не было. Но и этих хватило. Осторожно уложили на них раненых.

В плече у Рено торчала стрела. Можер, найдя монаха, не стал ее вытаскивать, предоставив это Валену, но обломил стрелу, которая, раскачиваясь, причиняла раненому невыносимую боль.

– Слава богу, ты жив! – обрадованно воскликнул нормандец, неся друга на руках. – Жаль, что не успел дойти с нами до конца. Мы славно поработали. А ты бледен. Из-за раны?

– Рука совсем не двигается, висит плетью, – произнес монах. – Я хотел было одной левой, да плохо выходит. Сарацин полоснул меня по груди.

И только сейчас, когда они вышли на дневной свет, Можер увидел на груди у Рено глубокий, кровоточащий шрам.

– Что ты наделал? Зачем вставал?

– А как бы ты на моем месте?.. – тихо ответил Рено. – Ведь мои братья рубятся, а я лежу!.. Или я не франк?..

То были последние слова монаха, он впал в беспамятство. Его также перевязали и положили в телегу к остальным.

– А сам?.. – подошел к Можеру Генрих. – Ведь ты весь в крови!

– То мусульманская, не моя.

– Врешь! А это? – герцог провел рукой по щеке нормандца, его шее, потом голове, руке и бедру. Везде, где он прикасался, сочилась кровь.

– Пустяки, – отмахнулся нормандец. – Стрелы царапали. Другим хуже. А где Маникор? Вилье?

– Маникора всего посекли, но он жив. Даст бог, выкарабкается. Не лучше и Вилье: ему рассекли руку, порезали грудь и отрубили два пальца.

– Бедняги… А ты сам, герцог? Едва стоишь на ногах.

– От усталости. А кровь… тоже царапины. Все заживет, Можер. А пока возблагодарим Всевышнего, что к сарацинам не подоспела подмога.

– И то правда. А теперь в монастырь! – воскликнул Можер, указывая рукой. – Не все монахини мертвы, есть и живые.

Их было немного, оставшихся в живых жертв насилия, всего семеро. Видимо, палачи не успели прикончить их, встревоженные появлением франков. Но бедняжки, все в разодранных монашеских одеяниях, которыми они даже не пытались прикрыть свои обнаженные тела, видимо, были на грани умопомешательства. Их накрыли, как смогли, и стали вытаскивать из келий и коридоров их мертвых товарок, почти всех без голов – таковы были дикие обычаи диких людей.

Монахинь положили туда же, где лежали мертвые франки. Аббатису вынес на руках Можер. Положил ее осторожно под сень вяза, постоял на коленях, пошептал что-то, прощаясь, наверное, потом склонился и поцеловал в уже холодные, посиневшие губы.

– Пора, Можер, – подошел сзади герцог. – Мертвым уже не помочь, Бог позаботится об их душах. Поторопимся в Париж, пока в раненых теплится жизнь. Я приказал отвязать коней – все арабские жеребцы. Как тронемся, табун пойдет за нами. Их ровно сто, как мы и думали.

– Неплохая добыча, – промолвил Можер, поднимаясь. Кивнул на монахинь: – Пусть девчонок возьмут всадники, самим им не усидеть в седлах.

Забрав напоследок все оружие – как свое, так и трофейное – и поглядев печально на костер, в котором догорали иконы с ликами святых, аналой и большой деревянный крест с фигурой Христа на нем, франки молча тронулись в обратный путь.

Можер ехал рядом с телегой, в которой лежал Рено. Когда подъезжали к Малому мосту, монах открыл глаза. Нормандец, все время наблюдавший за ним, увидев это, подъехал ближе, склонился. И услышал:

– Бог сказал: «Кто любит Меня и соблюдает Мои заповеди, тому Я творю милость». И это, – Рено повел взглядом на телеги с ранеными, – он называет милостью своей?.. А ведь они верили в него…

– Помолчи, брат, – сказал Можер, – тебе нельзя разговаривать. Скажешь потом.

Монах печально улыбнулся и устремил взгляд в голубое небо над головой.

Рядом раздался скорбный голос Маникора:

– Проклятое мусульманское отродье! Эти собаки наглы и злы, их жизнь – сплошная цепь грабежей, насилий и убийств. Их надо безжалостно убивать!.. Впору задаться вопросом: для чего Господь позволил жить на земле этим дикарям, врагам христианства, в которых нет ничего человеческого?..

Можер ответил на это:

– Для того чтобы убивать христиан, а христиане убивали бы их. Одним словом, чтобы на земле были войны. Бог любит смерть. Помнится, он с этого и начинал, позволив Каину убить Авеля. Кажется, ему отрадно глядеть, как люди проливают кровь, он упивается с высоты небес этим зрелищем.

– Можер прав, – подал голос Субиз. – Кому мы молимся? Этот бог – человекоубийца! Вера в него ничего не приносит, кроме страданий.

– Браво, Субиз! – проговорил нормандец. – Кажется, ты начинаешь прозревать.

На этом разговор прекратился.

В скорбном молчании встречала франков толпа горожан на мосту и в самом городе. Шли рядом, заглядывали в телеги, молча упирались взглядами в землю, на которую с этих телег капала и лилась кровь. Знали уже парижане, кто это едет и откуда, и смотрели на окровавленных воинов, качая головами. Женщины плакали, мужчины, сжимая кулаки, потрясали ими в воздухе. Даже детвора вмиг посуровела, одним днем став из мальчиков юными воинами с мыслями о доме, близких, о борьбе за свою землю.