Книга Тревожная осень - Андрей Дымов

Он услышал робкий стук в дверь и раздраженно крикнул: «Come in!» В палату вошла целая делегация. Ее возглавляла старшая сестра Марта с огромной вазой фруктов, следом плелась зареванная Юля, а замыкал шествие смущенный Гриша. Марта остановилась перед Андреем Семеновичем и срывающимся голосом сказала:

– Уважаемый господин Дымов! От лица всей нашей клиники и лично профессора Майера приношу извинения за безнравственный поступок нашей практикантки Юлии. Мы хотим, чтобы этот случай не остался в памяти и ваше дальнейшее пребывание в нашей клинике было таким же приятным и сладким, как эти фрукты.

Закончив монолог, Марта поклонилась и поставила вазу на стол.

– Что касается Юлии, я уверена: этот случай послужит молодой особе хорошим уроком и подобное не повторится. А теперь, Юлия, немедленно извинись и убери постель господина Дымова, – громко, как на плацу, рявкнула Марта.

Плачущая Юля попыталась что-то ответить, но рыдания и волнение сделали свое дело, так что у малолетней засранки вместо слов изо рта вырывалась лишь отчаянно-громкая икота. Воцарилось молчание, нарушаемое только звуками, издаваемыми молодой дурой.

Дымов хотел сказать, что это ерунда и не нужно затевать сыр-бор – все равно плохое воспитание в Юлином возрасте уже не исправить. Но он вовремя понял, что таким выступлением испортит торжественность момента. Поэтому сдержанно поблагодарил Марту, сказал, что ценит Юлино раскаяние и что, если постель будет убрана, он лично будет считать инцидент исчерпанным.

Юля стрелой метнулась к его постели, и через минуту моральное раскаяние девицы обрело материальные формы. Марта еще раз извинилась, аккуратно пнула Юлю, задав направление движения в сторону дверей, и Андрей Семенович остался в палате с Гришей.

Тут Дымов дал волю бурлившим в нем чувствам:

– Что ты наделал, чудак на одну букву? Маму твою за ногу, – он орал так, что бедный Гриша вздрогнул. – Знаешь, что ты натворил? Эта дура малолетняя теперь может меня ночью придушить. Или еще хуже – ошпарит мне яйца кипятком. Или дернет за эту гребаную трубку и вырвет катетер вместе с моим мужским достоинством. Потерю яиц в моем возрасте пережить, вероятно, можно, но только не мужского достоинства! – Андрей Семенович вытянутым пальцем правой руки уперся что было сил в Гришину грудь, пригвоздив его к бельевому шкафу.

Припертый к стенке, испуганный Гриша жалким шепотом сказал:

– Я не мог поступить иначе. Если бы я не сообщил о дурном (так и сказал: «о дурном») поступке Юлии старшей сестре или любому другому руководителю, меня, в соответствии с подписанным контрактом, тут же уволили бы. И ничто бы не спасло. Меня просто вышвырнули бы на улицу.

Андрей Семенович хмыкнул и отошел от Гриши, осторожно волоча за собой штангу с висящим на ней постыдным пакетом желто-розового цвета.

– Чудны дела Твои, Господи, – вырвалось у него.

Только через минуту, после того как Андрей Семенович отъехал от Гриши, бедный перепуганный массажист снова обрел возможность говорить:

– Вы не думайте, что я доносчик. Просто, устраиваясь на работу, мы подписываем контракт, в котором сказано, что, если действия персонала приводят к ухудшению положения больного в клинике, мы обязаны немедленно доложить об этом руководителю сотрудника, причиняющего вред пациенту. Если мы не делаем этого, подлежим увольнению, это не обсуждается и не может быть прощено. Я вас уверяю, что, если бы я ничего не сказал Марте о случившемся, а она узнала бы о грубости Юлии и о моем молчании, меня уволили бы в течение двух часов. Отмечу, что мы с Мартой – почти друзья, и я бесплатно делаю массаж, который ей очень помогает. Но это не сыграло бы никакой роли, и меня уволили бы, потому что Марта подписала точно такой же контракт. Ее за нарушение тоже выгнали бы, хотя Майер очень ее ценит. Если я причинил вам неприятности, прошу прощения. Видит Бог, я этого не хотел. Но долг превыше всего.

Непривычный к таким длинным монологам Гриша затих, но вдруг встрепенулся и с видимым усилием выпалил еще одну фразу:

– Поверьте, вы можете не бояться – Юля ничего вам не сделает. Наоборот, теперь она будет прыгать вокруг вас, как дети вокруг новогодней елки в ожидании подарка. И еще раз извините меня.

Закончив речь, Гриша протяжно вздохнул.

– Это ты меня извини за матюги – нервы совсем никуда стали с этой простатой. Так что ты на меня не обижайся. Ведь ты хотел как лучше, а я на тебя наорал. Сейчас заварю хорошего чайку, и давай утопим этот неприятный инцидент в благородном растворе прекрасного «Липтона». Забыли – и еще раз прости за грубость.

После ухода Гриши Андрей Семенович долго сидел, тупо глядя на еловую ветку за окном. Он думал о происшествии с Юлей, но мысли были какие-то аморфные. Предательство всегда отвратительно. Даже в первом классе, когда учительница рассказала о «благородном» поступке Павлика Морозова, он не спрашивал себя, смог бы предать отца во имя, как ему тогда казалось, великой идеи. Для него был один ответ: нет. Кстати, он не сомневался и в обратном. Даже если бы он сделал что-нибудь очень плохое, отец скорее пожертвовал бы собой, чем предал его. Любовь к сыну – та, что больше любви к собственной жизни, была заложена в натуре отца. И, наверное, так должно быть у каждого нормального человека.

– Почему вас это удивило? – спросил Жизнев, когда Андрей Семенович поведал ему об инциденте с Юлей. – Сотрудник не выполняет должностную инструкцию, вот Гриша и доложил старшему по службе. Прошу отметить – не заложил, а доложил. И старший по команде отреагировал правильно. Я думаю, молодая засранка больше никогда так не поступит. А вы за хамство собираетесь одарить ее коробочкой конфет. Правда ведь, собираетесь?

– Ну собираюсь, – без энтузиазма ответил Андрей Семенович.

– Вы зря это делаете, – возмутился Жизнев. – За свинские действия надо давать по пятаку. Это же ваше выражение, не правда ли, Андрей Семенович?

– Не мое, а моей соседки по даче, но я с ним полностью согласен. А коробку я ей собираюсь подарить из-за страха перед ней как человеком, от которого в моем нынешнем положении что-то зависит. Этот страх сидит в каждом советском человеке, а значит, и во мне. Но согласитесь, Александр Владимирович, в нашей системе здравоохранения подобное не могло случиться.

– Тем хуже для нашей системы здравоохранения, Андрей Семенович, – усмехнулся Жизнев. – Но я могу вам сказать, что в моей клинике было бы то же самое. Да-да, не улыбайтесь. Человек, нарушивший должностную инструкцию, у меня тоже вылетел бы с работы за пять минут. А все почему? Потому что я безжалостно ломаю все уродливое, что есть у нас. И, прежде всего, я сломал это в себе. А вы пытаетесь насадить нашу систему даже в Германии. Так что, я считаю, не президент виноват, что сестра в частной клинике может послать больного, а хозяин этой клиники и пациент, который боится или ленится донести эту информацию до хозяина. Кто у нас тут неправ, Андрей Семенович?

– Конечно, я. Однозначно.

– То-то же! Советую вам выдавливать из себя раба, и не по капле, а поинтенсивнее. И для этого не надо ходить по пустыне сорок лет, как Моисей. В эпоху космонавтики и Интернета все нужно делать гораздо быстрее. Кроме того, я уверен, что пройдет немного времени, и в российской системе здравоохранения будут тоже увольнять сотрудников, причиняющих зло больным. И это станет рядовым явлением, а не чем-нибудь из ряда вон выходящим. Вот увидите, дорогой Андрей Семенович, так будет, и очень скоро.