Книга Кащенко! Записки не сумасшедшего - Елена Котова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И что, кроме вреда, можно ждать от такой истории? А кроме нее, есть уйма других, талантливых и так себе, вплоть до совсем неприметных, где, тем не менее, нам показывают горькую правду: героини ждут обещанной любви два часа экранного времени, но так и остаются несчастными. Я сострадаю им, хотя они вообще-то могли понять, что к чему, уже на пятнадцатой минуте. Но они же верили! Считать горькую правду лекарством от любви мы, лохушки, отказываемся.
«Мы» – это потому, что эта болезнь точно инфекционная. Ею заражаются не только от непосредственного контакта с экраном, но и от общения с другими больными. Сколько наших подруг-лохушек бегут к своим Бузыкиным или механикам Гавриловым с распахнутыми объятиями! А те пугаются этих распахнутых объятий, не нужны они им. Да что Бузыкины! Хоть один нормальный мужик, даже в кино, если, конечно, он – не Колин Фёрт, оправдывал надежды лохушек, грезящих по ночам? Мы знаем, что в жизни Колинов Фёртов нет, а тот, который есть, наверняка в жизни совсем иной, чем на экране. Но мы сопротивляемся, отказываемся представлять себе, как в жизни – что скорее всего – Колин Фёрт ходит с брюзгливым видом по квартире, глядя на пыльный Лондон, мается отсутствием вдохновения или мигренью, гнобит свою жену или не-жену, ворчит или храпит и никакой любви никому не дарит. Нам это не известно, и слава богу. Мы верим тому Фёрту, который на экране на наших глазах ныряет в пруд в белоснежной рубашке… Мы отказываемся верить, что нам подсовывают бузыкиных, которых мы принимаем за фёртов. Те единичные хеппи-энды в жизни подруг, которыми закончились их истории распахнутых объятий, только убеждают нас, что и бузыкиных можно превратить в фёртов. Для этого надо не так уж много: беречь и холить свою болезнь, любить и верить еще сильнее и безогляднее, чем в кино, и ждать несравненно дольше, чем два часа экранного времени. И мы ждем – кто год, кто три, кто полжизни, и если не приходит хеппи-энд, это лишь значит, что фильм, который мы поставили и смотрели все это время, был неправильный, и мы ставим и смотрим другой, если на это еще остались силы.
Наступает момент истины, и очередной «он» разбивает тебе сердце. Ты худеешь, не ешь, лежишь на полу, стараясь унять боль в солнечном сплетении. Лежишь и думаешь, что любовь – вовсе не благо и не счастье, а болезнь, лечить которую тебя не научили в детстве. Всему, черт побери, учили – и музыке, и иностранным языкам, и фигурному катанию, но почему наши матери и бабушки не учили нас тому, что «ни у кого нет и не было этого голливудского счастья, но все его исступленно ищут», как говорят героини моего романа? Прижать живот к полу, чтобы не дать сердцу трепыхаться, сотрясая тело волнами боли, – это, скажу я вам, первое дело в такой ситуации. И, упаси бог, ни в коем случае нельзя смотреть, как на белом лимузине «рыцарь» приезжает в трущобы спасать под музыку «Травиаты» свою «красотку», которую он из проститутки превратил в честную женщину и к которой теперь без обручального кольца не подступиться. С самого начала знаешь, что это сказка, но – черт побери – получилось же! Если бы это было полное фуфло, разве нас так пробирало бы?
Как бы то ни было, когда-то боль стихает, ты понимаешь, что сердце разбито, а дважды оно не разбивается. Понимаешь, что уже не пойдешь в шторм на причал, как «женщина французского лейтенанта», что не побежишь ни к кому с распахнутыми объятиями. Через какое-то время находится нужный «он», и вы рожаете детей, и вы счастливы, и только иногда по ночам щемит сердце, что так, как в кино, скорее всего, не будет никогда.
Для многих, кстати, на этом заканчивается их болезнь, их сердце шепчет, что кино – это понарошку или, по крайней мере, уж точно про жизнь других. Мое же разом повзрослевшее разбитое сердце лишь готово признать, что любовь – скорее всего, болезнь сама по себе. Но кино – это точно не понарошку. Неужели оттого, что мое сердце разбилось и я никуда не бегу с распахнутыми объятиями, я теперь откажусь проживать жизнь героев, чьи сердца постигла та же участь, что и мое? Разве их жизнь стала от этого менее похожей на мою, а моя жизнь – на их? Даже если в моей жизни любовь всего лишь разбила мне сердце, но не вынесла мозг, как героям «Горькой луны» Поланского – двум фигурально, а двум – чисто конкретно: два выстрела и мозги, разбрызганные по стене.
Снова беру с полки пронзительный фильм Damage о смертельной болезни-любви. К слову, наш кинопрокатный перевод «Ущерб» мне не нравится. «Травма», пожалуй, было бы точнее. Сострадаю женщине Анне, подранку, чья любовь способна порождать лишь страдания и дальше калечить ее жизнь и жизни всех остальных. Проживаю чувства юноши, которого убила любовь к Анне. Переживаю исступление его матери, не понимающей, как можно жить дальше, когда твоего сына, как ни крути, убил его собственный отец. И вопреки воле сострадаю – причем больше, чем остальным, – отцу, который и заварил всю эту кашу лишь потому, что не нашел сил сопротивляться болезни страсти. Как я их понимаю, как сопереживаю им, как жалею всех, кто в собственной жизни не познал, что это такое – всеохватная страсть, сопротивляться которой нет возможности! Удивительно, куда деваются нынче эти наркотические фильмы? На нынешнее кино хожу все реже и почти никогда не плачу. Не плачу на «Елене» Звягинцева, потому что не в состоянии проживать жизнь этих героев. Просто грустно, что они еще раз напомнили мне, как много людей не ведают, что такое любовь, и всю жизнь живут, сплевывая семечки с балкона.
Не тянет смотреть кино, возможно, очень хорошее, но никак не соотносящееся с тем миром, который я считаю своим. Зачем только меня усадили смотреть «Старикам тут не место» Коэнов? Вполне верю, что бандит-мексиканец – да разве он один! – за два лимона может легко убить десяток людей, но не понимаю, зачем косить-то всех подряд, включая жену героя, которая вообще тут ни при чем. Верю лишь тому, что он явный психопат. «Да ты не ставь себя на место героев, а насладись тем, как точно переданы их изломанные чувства», – призывают меня умники, научившиеся смотреть «другое кино» с той отстраненностью, которой оно и ждет от зрителя. Как можно оценить точность передачи изломанных чувств, если смотреть на них отстраненно, а себя считать нормальной? Я не умею. Когда герои – психопаты, меня охватывает депрессия, Когда они Фредди Крюгеры – ужас. Когда они просто не живые – скука.
Не хочу смотреть, как героиня ест землю и корчится от ненависти к себе, а герой два часа тоскует о чем-то непонятном, потому что его сломали, видимо, еще до рождения. Не могу сопереживать томной популяции «духless» или любви, которая включается «on» and «off». Чего ради этого в кино переться, вон, за окно выгляни, они все там тусуются.
Не получается сопереживать пустоте, чернухе, жести, неправде, все это кажется мне чудовищным. Понимаю, что нечто зеленое, чешуйчатое, выползающее из ванны душит героя понарошку, что вампир выгрызает печень тоже понарошку, но не могу… Не могу видеть «шреков», «аватаров» и «бэтменов».
А вокруг все больше людей, которым они нравятся. Видимо, теперь ушлые матери делают прививки в специальных тайных местах не избранным младенцам, а всем поголовно. А затем им вручают стрелялку, с которой можно играть в жизнь, пока батарейка в гаджете не разрядится. Они застрахованы от болезни сопереживания, любят «шреков», которые, возможно, похожи на героев их мира, где не только кино, но и жизнь – понарошку и в ней после смерти тебе дадут другую.
