Книга Темные горизонты - С. Л. Грэй

– Не все голландцы белые, Стеф. – Но даже Клара понимала, что сейчас не время читать мне нравоучения, поэтому сменила тон. – Но да. Она белая, так уж сложилось. И что с того?

– Ты когда-нибудь пользовалась ее услугами?

«И если да, то зачем?»

– Нет, но я как-то встретила ее на презентации книги одного моего друга, и мы начали общаться.

«Ну, тогда все в порядке». Мне хотелось расхохотаться ей в лицо. И хотелось спросить, как кто-то в Амстердаме может ощутить «призвание» к африканскому шаманизму. Но зачем мне было затевать дискуссию о культурных предубеждениях?

– Конечно, почему бы и нет? – сказала я, просто чтобы не спорить.

«А потом мы позовем священника, раввина, а если и это не поможет – адвоката по разводам», – подумала я.

Но Клара уже набирала сообщение. Ответ пришел тут же, как будто они заранее договорились.

– Она сможет прийти послезавтра.

Я уже собиралась что-то сказать, когда услышала, что меня зовет Хейден.

– Вернусь через минуту.

Клара помахала мне рукой и потянулась за бутылкой вина, чтобы налить себе еще бокал.

Хейден сидела в кровати. Волосы всклокочены, ночник с диснеевскими принцессами отбрасывает тени на стену.

– Что случилось, мартышка?

– Мамуля, оно тут, я его слышала.

– Где тут?

– Под кроватью, мамуль. – Она перешла на шепот. Хейден не казалась испуганной, просто сонной.

– Что там? Опять тетенька?

– Не знаю, мамуля.

– Там ничего нет, Хейден, но мамуля сейчас посмотрит, ладно?

– Ладно, мамуля.

Я встала на четвереньки и посмотрела под кровать, куда едва доставал свет ночника. И на мгновение мне показалось, что в мою сторону метнулась какая-то проворная тень, безликая, многоногая, плоская, она прыгнула ко мне, как паук набрасывается на попавшую в паутину муху. Я отшатнулась, ударившись головой о край кровати, прищурилась и заглянула туда опять. Но под кроватью ничего не было – кроме носка, который валялся там и вчера.

Глава 19

Марк

– Итак, Эдгар Аллан По, в сущности, обращается к теме соматизированного желания, физиологического и психологического выражения скрытого желания, которое не может проявиться иным образом. Мотив двойника позволяет реализовать желания, недопустимые в благовоспитанном обществе, – безусловно, тот же прием мы видим в истории Джекилла и Хайда. В произведениях Роберта Льюиса Стивенсона, Брэма Стокера и Шарлотты Гилман отражается представление о благовоспитанном обществе, как о хрупкой ширме, скрывающей царство жестокости и морального разложения.

Я боюсь смотреть на своих студентов. По какой-то причине эта лекция вызывает во мне искренний интерес, сегодня я менее напряжен, мне не приходится заставлять себя выступать здесь, это мое желание, а не долг. Будто что-то во мне щелкнуло – и я вновь увлечен своим предметом, как было, когда я его только изучал. Но если я подниму голову и взгляну на аудиторию, то увижу глухую стену, пустые лица двадцати трех скучающих студентов, это я знаю точно. Наверное, можно понять первокурсников, маринующихся на ненавистных для них парах – они ожидали, что тут легко будет получить зачет, поэтому записались на спецкурс, и только потом поняли, что приняли неверное решение. Но меня поражают апатия и скука третьекурсников – они-то приняли осознанное решение, когда выбирали мой спецкурс, спецкурс, посвященный литературе о сексе, смерти, крови и мечтах человеческих. Зачем они вообще приходят? Зачем они здесь?

Я смотрю в свои заметки и потираю виски. Я привык к хронической усталости, но все равно мне постоянно хочется спать. Вчера ночью – или сегодня утром, если угодно, – включилась чертова сигнализация, и Стеф как с цепи сорвалась, еще и Хейден испугалась. Конечно, малышке страшно, когда она видит свою мать в панике. Я же оставался на удивление спокойным. Осмотрел дом, пытаясь понять, в чем же проблема. Мне кажется, это признак улучшения моего состояния. Я могу взглянуть на ситуацию со стороны, абстрагироваться от своих эмоций. Я начинаю думать, что худшее уже в прошлом и теперь у нас все будет в порядке. Те грабители не вернутся. В Париже мы подверглись очередному удару судьбы, но сумели сбежать от чудовищ, выбраться оттуда живыми. С нами все будет в порядке.

Мне намного лучше, правда. Психотерапия – очень интересное интеллектуальное развлечение. Теперь я понимаю, как различные психологические мотивы находят свое выражение в произведениях, о которых я рассказываю в этом семестре. Но на самом деле к психотерапевту следовало бы обратиться Стеф. Она все время сидит дома с Хейден – ей не помешает поговорить с кем-то о происходящем. А после прошлой ночи я уже думаю, не страдает ли Стеф от синдрома Мюнхгаузена[36]: Стеф подпитывает страх Хейден, чтобы все время спасать ее.

И тут я слышу смешок с первой парты. Я понимаю, что слишком долго молчал.

– Простите, на чем я остановился?

«Они просто дети, – напоминает мне Линди, когда я жалуюсь на равнодушие студентов. – Они переутомляются. Может, они работают по ночам, чтобы оплатить обучение. Ну или оплатить свои наркотики. У них панические атаки и кошмары, у них нервные срывы. Их жизни полны событий и отбирают все силы. Пытайся не принимать их скуку на свой счет».

И я, не поднимая головы, продолжаю:

– Мы никогда не можем быть уверены в том, являются ли описанные в рассказах Эдгара По ситуации порождением больного сознания главного героя или происходят на самом деле. Видите ли…

– Простите.

Я успеваю произнести еще пару слов, не обращая внимания на реплику из зала, но шорох и гомон заставляют меня остановиться и перевести взгляд с незримой восхищенной аудитории, которая видится мне в пространстве моего воображения, на аудиторию реальную. Студенты вытягивают шеи и поворачиваются, пытаясь разглядеть, кто же прервал меня. Вначале я не вижу ее, моим глазам требуется время, чтобы сфокусировать взгляд. С улицы в широкое окно, проникая в зазоры жалюзи, льется яркий свет, и лица студентов словно изрезаны этими полосами света и тени.

Я близоруко вглядываюсь в задние ряды, пытаясь отыскать говорящего.

– Что вы имеете в виду, говоря «происходят на самом деле»? – В ее голосе слышится мягкий экзотический акцент. – Его рассказы – вымысел, n’est-ce pas?[37]

Она сидит в заднем ряду, и ее закрывают три студента, сдвинувшие парты и усевшиеся втроем. Я не узнаю́ ее голос, хотя знаю многих ее соучеников – правда, семестр только начался, и она могла перевестись с другого потока, – но в то же время в нем звучит что-то знакомое, теплое, будоражащее меня.