Книга «Несвядомая» история Белой Руси - Всеслав Зинькевич

Но была одна проблема: подавляющее большинство жителей созданных большевиками БССР и УССР обладали русским самосознанием. В Белоруссии интеллигенция в основном придерживалась западнорусской идеологии и определяла свою национальность по формуле «я белорус, а значит – русский». В крестьянской среде доминировала конфессиональная идентификация; белорусский этнограф Е.Ф. Карский в 1903 году писал: «На вопрос: кто ты? простолюдин отвечает – русский, а если он католик, то называет себя либо католиком, либо поляком»[191].

Для реализации в БССР националистического проекта большевикам необходимо было сломать через колено подавляющее большинство белорусов, которые не видели необходимости в национальном обособлении от великорусов. И они это сделали. В 1920-х годах, в рамках политики «белорусизации», сепаратная белорусская идентичность была внедрена сверху методами административного нажима. В союзники советская власть призвала немногочисленных, но пассионарных местечковых националистов, которые стали видными советскими чиновниками и вместе с большевиками осуществили масштабную индоктринацию белорусского населения в самостийном духе, используя для этого официальный агитпроп и систему школьного образования.

Проводимая большевиками и местечковыми националистами политика «белорусизации» предполагала внушение белорусам особого, нерусского самосознания, внедрение в общественную жизнь белорусского литературного языка, а также создание и тиражирование национального мифа, основанного на идее этнической обособленности белорусов от великорусов. Белорусы в трактовке национал-коммунистов представали в образе несчастного и обездоленного народа, угнетённого в период существования Российской империи великорусскими эксплуататорами, а потому нуждающегося в защите от «того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника» (Ленин).

«Великорусским шовинистом», в частности, был объявлен профессор Е.Ф. Карский, который не отступил от принципов дореволюционной этнографии в угоду большевистским национальным экспериментам. В советской прессе была развёрнута кампания по шельмованию выдающегося белорусского учёного, в результате которой он был исключён из Академии наук и снят с должности директора Музея антропологии и этнографии. Такая же судьба постигла всех сторонников общерусской идеи, оставшихся после революции в СССР.

Белорусский мыслитель Иван Солоневич, находясь в эмиграции, так определил сущность национальной политики большевиков в Белоруссии: «Я – белорус и, кроме того, крестьянского происхождения. Ко мне, белорусу, приходят милостивые государи, которые пытаются вбить клин ненависти между мной, «кривичем», и другим Иваном – «москалем». Другие сеятели ненависти приходят к другому Ивану – Галушке и пытаются вбить еще более острый клин ненависти между ним, Иваном Галушкой, и тем же Иваном Москалем. У этих милостивых государей нет за душой ничего, кроме бездарности и ненависти. Больше – ничего»[192].

Насильственная «белорусизация» была крайне негативно воспринята жителями Белоруссии. Особое возмущение вызывала практика принудительного введения в сферу образования и другие области общественной жизни белорусского литературного языка, который белорусы не понимали или понимали плохо (значительно хуже, чем русский литературный язык). Дело в том, что при кодификации белорусского языка действовал принцип его наибольшего дистанцирования от общерусского стандарта: за основу брались «максимально полонизированные говоры, бытовавшие среди мелкой шляхты и панской челяди и к началу XX века стремительно выходившие из употребления под воздействием литературного русского языка»[193]. В результате русский литературный язык стал для белорусов значительно ближе и понятнее, нежели белорусский, преподносившийся им в качестве «родного».

В довольно известной статье «Вражда из-за языка» (1926 год), обращённой к Президиуму ЦИК СССР, представители полоцкой интеллигенции писали: «Когда впервые здесь насильно, т. е. без всякого плебисцита, стали вводить в школы, в учреждения белорусский язык, то население отнеслось к этой реформе настолько отрицательно, что в деревнях стали раздаваться такие голоса: «Сначала к нам пришли немцы, потом поляки, а теперь идут на нас… белорусы»… Т. е. население стало считать белорусизаторов своими врагами». В этой же статье отмечалось: «Нигде вы не услышите среди простого населения тот язык, который якобы «воспроизводится» правящими сферами, который они стараются сделать языком всех белорусов, т. е. тот язык, который даётся в Минске по особой терминологии. В основу этого языка положено минско-полесское наречие, и в него введена масса польских слов (до 45–50 %). Вот почему, когда вы говорите с белорусом, вы прекрасно его понимаете, и он вас понимает. А вот когда вы ему станете читать издаваемую в Минске на белорусском языке по новой терминологии газету «Савецкая Беларусь», то ваш собеседник только глаза пучит. «На каком это языке газета написана?» – недоумевает он»[194].

В редакции белорусскоязычных газет того времени приходила масса писем от читателей, в которых они требовали публиковать материалы на русском языке. В качестве примера приведём характерный отрывок из письма рабочего Карпенко в редакцию газеты «Чырвоная Полаччына»: «Прошу Вас с нового года сделать Вашу газету другом нашим и другом нашего родного населения Полоцкого округа, т. е. перевести её на столько процентов на родной нашему населению язык, на сколько Вы в данный момент печатаете на чуждом нашему населению белорусском языке.

Я прекрасно знаю, что все сотрудники Вашей газеты с лучшим успехом могут писать на русском языке, чем ломаться на белорусском»[195].

О том, с каким напором жернова «белорусизации» перемалывали жителей Белоруссии, можно судить по письму белорусского учителя Сцепуро в редакцию газеты «Правда»: «Я учитель, окончил в Минске университет и в настоящее время работаю преподавателем физики и математики в школе-семилетке в г. Бобре Крупского района (БССР). На работе я говорю только по-белорусски. Если увлекаясь скажу что-нибудь по-русски, то сейчас же поправляюсь. Слежу за собой. Но в личной семейной жизни я говорю по-русски просто потому, что на этом языке мне легче говорить. И вот случился инцидент. Одну маленькую записку на имя предсельсовета я случайно написал по-русски. И в то время в школу прибыли зав. районо Чепель и председатель райкома союза Рабпрос т. Голованов. Они выступили с моей запиской на собрании просвещенцев, заявив, что эта записка фигурировала на пленуме рика и райкома КП(б)Б и будет фигурировать на сессии ЦИК БССР. Меня обвинили в махровом великодержавном шовинизме. Выступив, я признал свою ошибку в деле с запиской. Тут же я подтвердил, что дома всё время говорю на русском языке, но не вижу в этом ничего неправильного. После моего объяснения обвинения усилились. Мне объявили, что дома, в разговоре с женой, я должен употреблять исключительно белорусский язык. В результате был поставлен вопрос об исключении меня из союза и о снятии с работы. Только после того, как я согласился с тем, что дома обязан тоже говорить только по-белорусски, ограничились тем, что вынесли мне строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело. Я признал свои ошибки и чистосердечно решил даже в семье не говорить по-русски, но сомнение в правильности всего этого не даёт мне покоя. Неужели, если я заговорю на улице с товарищем или дома с женой на русском языке, я обманываю партию? Нет ли здесь некоторого перегиба в обратную сторону?»[196]