Книга Трибуле - Мишель Зевако

Дама с жадным любопытством направила на него вопрошающий взгляд. Шевалье де Рагастен обескураженно покачал головой.

Манфред пересек Париж легкой рысью, перейдя на шаг, когда на дороге показывалась какая-нибудь повозка, и съезжая в сторону, чтобы не обрызгать грязью сидящих в каретах дам. Он твердо, с крайне вызывающим видом, смотрел на стражников, время от времени ему попадавшихся. Он пренебрегал бесчисленными предосторожностями, о которых долго говорил ему Лантене…

Во взгляде его лучились дерзкая заносчивость перед людьми и ярость к иронии судьбы. Он сидел на великолепном караковом жеребце, которым управлял с изяществом опытнейшего наездника.

«Там, – растроганно размышлял он, – я найду слова утешения того, кто просветит мой разум, того, чьи глубокие изумительные рассуждения воплотились в горьком и могучем вызове несчастьям, угрожающим человеку с самого рождения: “Смех – неотъемлемое свойство человека”».

Дорога почти сразу же углубилась в густой многоярусный лес с рыжеватой листвой, простиравшийся до Сены – вековой, великолепный, таинственный лес, последние остатки которого мы можем видеть в наши дни под Мёдоном.

Землю покрывали опавшие листья. Бесконечная печаль исходила от этого осеннего пейзажа, на который близкая зима уже наложила печать опустошения.

Вскоре Манфред доехал до Мёдона. Деревушка приютилась у самого леса. Прямо под селением протекала Сена, теперь укрытая покровом тумана.

В воздухе меланхолично разносилась песня кузнеца, которую в такт отбивали звонкие удары молота по наковальне. Манфред увидел красноватый отблеск в глубине кузницы, видел кузнеца, орудовавшего молотом, высекая искры из железа.

У дверей кузницы играли дети…

Женщина, молодая и толстощекая, с улыбкой смотрела на них.

Манфред позавидовал этому сельскому покою и глубоко вздохнул.

В двухстах шагах от кузницы он остановился к стоящего на отшибе домика, забравшегося до середины косогора и освещенного восходящим солнцем.

Домик был мал и привлекателен.

На первом этаже домика располагалась большая харчевня с огромным очагом, в огне которого скручивались, шипели и потрескивали засохшие виноградные лозы.

Обстановка корчмы была крайне простой, если не считать великолепного поставца, в котором хранилась посуда и бутылки вина.

Посреди комнаты стоял стол, покрытый ослепительно-белой скатертью. На скатерти виднелись три столовых прибора, расставленных в идеальном порядке. У стола крутилась молодая, привлекательная, приветливая служанка в короткой юбке и с полуголыми руками. В трех шагах от стола пожилой человек, опустив голову на плечо и прищурив глаза, смотрел за работой служанки, или скорее изучал ее как знаток.

– Гертруда, дитя мое, большая ваза поставлена не так. Надо, чума ее побери, чтобы она хорошо смотрелась… Ее подарил нам наш добрый король Франсуа… Ах, злодейка!.. Что я вижу!.. Ты же не принесла серебряных приборов!

– Разумеется, хозяин!

– Оловянные приборы! Глупая, безмозглая, дурная девчонка!

– Глупая? – изумилась служанка.

– Да, глупая! Stulta es![28]Но ты, квинтэссенция наивности, не знаешь, что сегодня я принимаю королей!

– Святая Мария! – пролепетала Гертруда, то бледневшая от испуга, то красневшая, то мрачневшая. В конце концов она уронила корзинку с серебряной посудой.

– Королей! А скольких же королей? – пробормотала она.

– Королей, принцев, императоров, совершенных знатоков философии, теософии, угрюмософии, логикософии, лексикософии и вообще всех прочих наук, которые постепенно доводят людей до полного одурения… Разложи серебряные приборы, дочка. И сразу потом скажи мне о той пулярке, которую я самолично выбрал среди сотни пулярок Жюстины-фермерши… Надеюсь, ее шкурка как нельзя лучше поджарилась до отменного золотистого цвета, в меру хрустящая, а мясо сочное и надлежащим образом нафаршировано великолепными каштанами.

– Пулярка, хозяин? Что касается пулярки, думаю, господа короли и императоры будут ею довольны.

– Хорошо! А паштет из угрей, который ты готовила вчера своими пухленькими ручками?

– Он почти остыл.

– А четки из дроздов, которые Гаргантюа называл величественными на вид? Надеюсь, что они будут еще величественнее на языке!

– Ну, если говорить о дроздах, мэтр, то послушайте, как они поют в кастрюле…

– Пение совершенное, запах сладчайший. А яйца для омлета?

– Час назад я принесла их из курятника.

– Benissimo![29]Запомни, что омлет любит, чтобы его готовили на высоком и ярком пламени. На готовку должно уйти меньше времени, чем на Pater[30], а подавать его надо горчим и дымящимся…

– Это требования к омлету…

– Ну, раз относительно жратвы все в порядке, пройдусь-ка я в подвал, подумаю о выпивке…

Мужчина, говоривший такие слова, бросил последний взгляд на сверкающий стол и вышел с корзиной в руке в сад, намереваясь спуститься в подвал.

И тогда он заметил Манфреда, который покинул седло и привязывал лошадь у входной двери.

– А! А! Вот и подкрепление. Ты прибыл во-время, чтобы помочь мне, мэтр Жан Зубодробитель!

– В чем вам помочь, мэтр Рабле?

А это и в самом деле был Рабле, автор «Повести о преужасной жизни…», называвший сам себя извлекателем квинтэссеции. В тот год ему было около пятидесяти.

Это был странный человек, говоривший парням и юным девчонкам:

– Любите друг друга! Смелее! Не бойтесь! Чем больше вы будете миловаться, тем больше будет довольна природа. Настрогайте мне с дюжину толстощеких мальчуганов…

А бедных горемык, проходивших мимо его дома, приглашал:

– Заходите, пейте, ешьте…

Принцам и знатным персонам, приходившим посмотреть на него из любопытства или проконсультироваться насчет какой-либо болезни, он рассказывал притчи, едва прикрывавшие жестокую правду, да так, что многие из гостей уходили, ненавидя его.

И всем он говорил:

– Смейтесь! Вы никогда не смеетесь вдоволь! Смех – это здоровье. Если человек хочет жить долго, он должен смеяться!

А между тем его самого не так уж часто видели смеющимся. Скорее в его глазах появлялось некое умиление.

Ему нравилось в погожие летние вечера устраивать праздники у дверей своего дома. Он призывал деревенского скрипача, сажал его на стол или на бочку, и тогда начинались танцы. Он напаивал допьяна молодых парней и, поглаживая свою бородку, смотрел, как они неуклюже переступают ногами.