Книга Русский диверсант - Сергей Михеенков

Через минуту автоматчики в камуфляжах перебрались по гати через болотину и скрылись за ивняком в лощине.

Если они теперь, за гатью, уйдут правее, то след обоза останется правее, они его не заметят. А значит, пусть уходят своей дорогой. Пусть спокойно уходят. Они — своей. Мы — своей.

Но «древесные лягушки» появились точно там же, откуда полчаса назад выскочили танкисты. Значит, тележный след они все-таки нашли и идут по нему. Пробежали шагов двадцать, присели. Видимо, совещались. Старший привстал и поднял к глазам бинокль. Опустился. И тотчас один из группы побежал назад, к броду.

Воронцов, все это время лихорадочно метавшийся между надеждой, что все обойдется, что у «древесных лягушек», скорее всего, другая задача, а не преследование обоза, и необходимостью действовать, мгновенно понял: если хотя бы один из четверых уйдет, через несколько часов по их следу сюда прибудет взвод с пулеметами и минометами, они окружат обоз и всех расстреляют. Кому-то повезет меньше — их захватят живыми. Он просунул винтовку в развилку молоденькой березки и взял в прицел бегущего к броду.

Выстрел прозвучал так громко, что тишина лесного луга, счастливо затерявшегося в прифронтовой полосе и чаявшего не увидеть ни человеческой крови и не услышать ни близкой стрельбы, ни стона смертельно раненных, оказалась разнесенной в клочья. У Воронцова оставался еще один шанс и еще один более или менее верный выстрел в том случае, если «древесные лягушки» не успели проконтролировать вспышки его выстрела. Хотя это противоречило одной из главных заповедей снайпера: не стрелять с одной позиции, какой бы удобной и выгодной она ни была, более одного раза. Воронцов рискнул. Он остался в прежней позе: стоящим на колене, с винтовкой на сучке молоденькой березы. Березка еще шелестела, хлопала на ветру неопавшей листвой и неплохо его маскировала. Оставалось надеяться на то, что ветер мгновенно рассеял пороховой дым и его они тоже не заметили. Упасть в траву и откатиться в сторону, чтобы поменять позицию на случай прицельного ответного выстрела, означало увеличить реальность того, что его заметят именно во время выполнения этого маневра. Если это немцы, то — егеря. Если спецподразделение, то тем более следует опасаться их.

Воронцов наблюдал одним глазом — в окуляр прицела, — как неподвижно лежал в траве, упав ничком, вперед, и немного развернувшись, так что одна рука была с размаху откинута назад, связник, а другим — как крутили козырьками длинных, как утиные клювы, кепи залегшие в траве. Они пока не стреляли. И Воронцов понял, что он все же заполучил у судьбы и второй выстрел. Связник признаков жизни не подавал. К нему никто не бросился на помощь. Значит, он не стонал и не издавал других звуков, которые всегда заставляют находящихся рядом подбежать или подползти к раненому для оказания помощи. Но стрелять в первую же попавшуюся в прицел кепи или самую удобную цель было нельзя. Следующий выстрел он должен сделать только в одного из них. Только в одного. Но его Воронцов пока еще не видел.

Воронцов осторожно перевел ствол винтовки левее. Прицел заскользил по бурым разводам травы и вскоре остановился. Вот они… Лежат… Все трое… От напряжения скрипнули шейные позвонки. Который из них? Кепи приподнимались из травы и исчезали. Двигались плавно, словно в воде. В их движениях чувствовалась уверенность, опыт. Один начал отползать левее. Воронцов увидел стриженый затылок и белую подкладку капюшона. За спиной вещмешок. Но не красноармейского образца. Узел затянул не лямкой, а шнурком, который завязан петлей и свисает вниз. Нет, не этот… Этот выполняет приказ. Командир таскать мешок не будет. У немцев это соблюдается строго. Значит, один из этих… Вон он. Лежавший правее шевельнулся и медленно приподнялся. Он наблюдал в бинокль. Движения его были медленны, как у хищника, готовившегося к атаке. Он вел биноклем в сторону Воронцова. Вот остановился, замер, вытянул шею, бинокль в его руке вздрогнул, то ли он что-то успел сказать своим подчиненным, то ли не успел ничего, а просто пуля, вылетевшая из ствола «маузера», мгновенно описав короткую, в полтораста метров, траекторию над прогорклой осенней травой невыкошенного луга, пробила ему кадык, и камуфляж рухнул в ту самую траву, которую только что обжил — примял, нагрел своим телом.

То, что произошло в следующие минуты, Воронцов отчасти предугадал заранее. Человек на войне приобретает многое. И если ты не пропал в одной из первых атак, не сгинул во время выхода из окружения, когда никому ни до кого, если научился спать вполглаза и при этом слышать не вполуха, а абсолютно все, что происходит вокруг, то это означает, что ты научился жить на войне. Ты стал частью войны. Ты даже менее уязвим, чем еловый кол, стоящий в двадцати пяти шагах от твоего бруствера с обрывками колючей проволоки. И вот теперь, не искушая судьбу, Воронцов медленно опустился в траву. Автоматы уже грохотали длинными очередями, и пули рубили верхушки сухостоя и кору деревьев вокруг. Но это была неприцельная, слепая стрельба. Так ведут огонь испуганные и неуверенные стрелки, желая, в первую очередь, психологически подавить противника, вынудить его сделать ошибку, торопливое движение — машинальный жест самосохранения или такой же торопливый ответный выстрел. Тогда станет ясно, где затаился противник и куда надо бросать гранаты, куда стрелять. По характеру стрельбы Воронцов понял, что «древесные лягушки» до сих пор не обнаружили его. Позиция могла послужить еще одному верному выстрелу. А значит, незачем пока менять ее. Надо лежать и ждать. Терпеливо выжидать удобного момента и наверняка поражать цель, как сказано в уставе. Что ж, эта маленькая книжка в красных матерчатых обложках действительно написана кровью, как о том сказал их первый преподаватель в Подольске. И ему, если он сейчас выживет на этой опушке под автоматным огнем «древесных лягушек» и не подпустит их на бросок гранаты, пожалуй, нечего будет добавить в главу тридцать девятую[2].