Книга Вайделот - Виталий Гладкий

Положив одежду сушиться на пригорке, благо день выдался солнечным, он хорошо искупался, затем смазал голову остро пахнущей маслянистой жидкостью, которая убивала вшу и гнид, и лег на охапку свежей травы неподалеку от шалаша, вольготно выставив на всеобщее обозрение свои мужские причиндалы. Состав средства для изгнания вшей ему подарил на прощанье один студиоз-алхимик, с которым Хуберт многократно обошел все пивные Падуи, где он учился в университете. Солнце поднималось все выше и выше и уже изрядно пригревало, поэтому Хуберт погрузился в сладкую полудрему. Но даже в таком состоянии из головы у него не выходили события, связанные с облогой Хонеды…

Прусский «орешек» под названием Хонеда, который заносчивый маршал Тевтонского ордена Дитрих фон Бернхайм намеревался раздавить своими железным рыцарским башмаком походя, на поверку оказался гораздо крепче, чем он думал. Великолепно защищенная рвами и валами крепость с мощным дубовым палисадом была построена на высоком – более шестидесяти локтей – берегу моря. С одной стороны – северо-западной – ее защищал залив Фришес Хафф и обрывистые кручи, а с юго-востока – непроходимые болота.

Когда-то местность, где пруссы построили Хонеду, была полуостровом, но со временем она стала островом, который отделялся от материка неглубоким проливом. По прошествии многих лет пролив заилился, зарос водорослями и камышом, и в конечном итоге стал мелким и топким. Поэтому для связи с берегом защитники Хонеды в свое время построили деревянную гать, которую они в начале осады частью разобрали, а частью сожгли. И пришлось тевтонскому воинству под непрерывным обстрелом метких прусских лучников восстанавливать гать, иначе подобраться к валам крепости, чтобы взять ее штурмом, не было никакой возможности.

Что касается осадных машин, то камни и кувшины с зажигательной смесью, выпущенные из перьер[49]скромных размеров, лишь изредка перелетали через палисад Хонеды. Пожары в деревянной крепости, конечно, были опасны, но пруссы их быстро тушили.

Строительство гати постепенно превратилось в жестокую игру: днем сарианты и полубратья ордена ее сооружали, а ночью пруссы разрушали. Не помогали никакие дозоры, даже усиленные; пруссы появлялись неожиданно, непонятно откуда, и на гати начинался кровопролитный ночной бой, который почти всегда заканчивался поражением тевтонского воинства – большей частью кнехтов. Рыцари старались особо не утруждать себя ночными бдениями; им нужен был размах, а не какие-то мелкие стычки с варварами, которые воевали не по правилам, нанося удары не в открытую, а подло, исподтишка. Чаще всего рыцари даже не успевали вступить в бой, потому что пруссы, положив с десяток кнехтов, быстро отступали. Тогда маршал Дитрих фон Бернхайм приказал соорудить плоты для переправы войска на остров в тех местах, где глубина пролива позволяла (большая его часть представляла болото, чуть прикрытое водой), что и было сделано в течение двух недель.

Наконец тевтонцы добрались до валов крепости, однако это им не помогло. Оказалось, что валы Хонеды были вымазаны глиной, которую щедро поливали, и кнехты испытали ни с чем не сравнимое «удовольствие» прокатиться по скользкому глиняному склону, как на санках, чтобы очутиться внизу в некоем подобии ежа – проклятые варвары стреляли исключительно метко, и те, что пошли на штурм твердыни пруссов, были сплошь утыканы стрелами.

В общем, взятие крепости затягивалось на неопределенное время к радости маркитантов (их товары шли нарасхват по двойной, а то и тройной цене) и к большой досаде отца Руперта, которому не терпелось заняться любимым делом – превращением диких варваров в богобоязненных и покорных христиан. Правда, он подозревал, что крестоносцы мало кого из защитников крепости оставят в живых, но даже одна– единственная заблудшая душа, которую монах намеревался затащить в лоно католической церкви, будет очередной ступенькой лестницы, ведущей на небеса, по которой он поднимется к вратам рая. А иного отец Руперт и не мыслил; должен же Господь наградить своего верного слугу?

И только Хуберт не испытывал нетерпения и легко относился к неудобствам. Ему нравилась и природа, и великолепная солнечная погода, и быт воинского лагеря, и грубые шуточки кнехтов, и даже недостаток продуктов, который лишь подхлестывал его воображение, заставляя ловчить, мошенничать, подворовывать; он был в своей стихии и крутился как вьюн на раскаленной сковородке, при этом умудряясь не поджариться.

Менестрель развлекал рыцарей пением воинственных баллад, за что те платили ему мелкой монетой или объедками; поднимал боевой дух кнехтов, распевая скабрезные песенки собственного сочинения, и хохот грубых вояк часто заглушал шум прибоя; любезничал с маркитантками, хотя, по правде сказать, они не вызывали в нем никакого желания – его возвышенная душа жаждала платонической любви, чтобы писать проникновенные лэ[50], а холмы соблазнительной плоти, укутанные в десяток замызганных юбок, в лучшем случае заставляли его хорошенько приложиться к фляге с вином, а в худшем (правда, до такого состояния он еще не дошел) – взяться за оружие и пойти на штурм крепости.

Каким-то шестым чувством Хубер уловил, что его уединение кто-то нарушил. Он слегка приоткрыл один глаз и увидел, что из-за шалаша выглядывает Джитта. Он уже давно понял, что маркитантка положила на него глаз, но ему до сих пор удавалось избегать ее неотразимого обаяния. Джитта была, почти как все маркитантки из обоза, полненькой, но эта полнота ей шла. А уж лицо у нее было и вовсе привлекательным – удивительно чистым, румяным и сочным, как наливное яблоко.

В отличие от многих других товарок Джитта не прыгала в постель первого попавшегося кнехта. Она оказалась очень разборчивой особой. Хуберт даже подозревал, что ей не чужды возвышенные чувства. Чтобы проверить свой вывод, он однажды спел песню о несчастной любви сиротки Гретхен, и бедняжка Джитта пустила слезу. Правда, эта «возвышенность» никак не сказывалась на ее торгашеских способностях.

Она упрямо держала цену даже тогда, когда Хуберт изображал на своем лице свою самую искреннюю и обаятельную улыбку. Похоже, Джитта твердо придерживалась правила всех маркитанток: торговля и постель – разные вещи. Дело главнее всего, а тем, кто хочет поживиться на дармовщину, лучше закатать губу.

Выждав какое-то время, Хуберт, который даже не дернулся, весело спросил:

– Ну и что ты, Джитта, нашла во мне такого, чего нет у других мужчин?

– Ах! – раздался испуганный возглас, и маркитантка скрылась из поля зрения менестреля.

Он встал и, закутавшись в кусок ветхой шерстяной ткани, служившей ему постелью и одеялом – в зависимости от ситуации, предстал перед пунцовой от стыда Джиттой, которая спряталась за шалаш.

– Ба-ба-ба! – воскликнул, смеясь, Хуберт. – Что я вижу? Наша Джитта, которая никогда не лезет в кошель за словом, изображает невинную пастушку, дитя природы. Что ты забыла возле моего шатра?