Книга Нелегал из Кенигсберга - Николай Черкашин

Впервые за всю работу в редакции Сергей снимал так, как подсказывали душа и сердце, а не так, как надо было для подачи в газете. За работой фотокорреспондента в войсках обязательно присматривал приставленный к нему лейтенант или политрук — как бы не снял лишнего. Да и пленки его, сданные в редакционную фототеку, просматривал время от времени опекавший редакцию особист: как бы не вкралась какая-нибудь крамола. Здесь же присматривать за ним могла только смерть. И Лобов снимал все, что считал нужным, не опасаясь никакой цензуры. Ничего постановочного, ничего нарочитого — только правда, только как есть… Без громких слов он понимал, что именно сейчас он снимает Историю. И каждый его кадр станет потом документом истории. Армия, страна, мир должны знать, как держались в старой Крепости бойцы, брошенные на произвол судьбы, на верную погибель… Надежд на помощь уже не оставалось.

Снимал он до тех пор, пока один из осколков, летевших ему в грудь, не цокнул в стальной корпус аппарата. Удар был так силен, что Сергей едва устоял на ногах. Он тут же осмотрел фотокамеру: объектив цел, но корпус пробит до самой пленки. Часть ее, конечно же, засветилась, но то, что намотано на приемную катушку, могло уцелеть. При первой же возможности он перемотал отснятую часть в кассету, для чего пришлось уединиться в самом темном углу подвала и запрятать руки с «лейкой» в рукаве чьей-то шинели. Кассету с бесценным материалом, он залил свечным воском, а потом завернул в листок из блокнота с надписью: «Не вскрывать! Передать в редакцию газеты “Красноармейская правда». Кассету спрятал в левом нагрудном кармане, прикрыв ее обложкой удостоверения личности.

Искалеченную «лейку» тоже прибрал — положил на дно полевой сумки. Если доведется добраться до редакции — предъявит: казенное имущество не потеряно, а пострадало в бою. Да и по-человечески было жалко бездушную вроде бы машинку. Сколько езжено с ней, сколько кадров снято! Опять же и память об Ирине жила в стеклянном оке объектива…

Бессонница и жажда глушили голод. Но к исходу вторых суток вдруг дико захотелось есть. Эх, и хороша же была треска с гречкой в тот последний мирный ужин! Сергей пошарил в полевой сумке и обнаружил два бутерброда, которые Ирина успела сунуть ему на дорогу. Боже, как же она мила и заботлива! Да разве можно было променять такую женщину на кого-то еще?! Лобов развернул бумагу — машинописную! — и мысленно облизнулся: между ломтиков черного хлеба благоухала ароматная деревенская — «пальцемпханная» — колбаса, которую купить в Минске можно было только на базаре. Каждый ломтик был переложен укропом, уже подвядшим, но все равно пахучим.

Захотелось немедленно проглотить оба бутерброда разом. Но… С мальчишеских времен жевать украдкой от друзей считалось великим позором. Лобов огляделся: ближе всего к нему оказался капитан Суровцев, который писал что-то на листочке, подложив под него удостоверение личности. Было бы в высшей степени справедливо поделиться с ним едой, приготовленной его женой. И Сергей протянул ему самый большой бутерброд.

— Ух ты! — удивился капитан. — Откуда такая роскошь?

— В командировку взял да и забыл…

Капитан разделил бутерброд на две половинки

— Надо же! Моя жена такие же делает…

Сергей вспыхнул и потупил глаза. Вот это засветка! Но Суровцев не стал выяснять происхождение бутербродов.

— Надо по половинке раненым отдать.

Что и было исполнено. Но раненые есть не хотели. Раненые умирали от жажды…

— Воды… Воды… — шептали сухие растрескавшиеся губы…

Жажда… Какое обжигающее, иссушающее слово… Оно царапало горло гроздью острых крючков… Оно шипело, как испаряющаяся на огне вода… Язык, произнесший это гибельное слово, гортань и нёбо покрывались трещинами, как такыр в пустыни. Из всех напитков, испробованных Сергеем за его недолгую жизнь, чаще и мучительнее всего вспоминался бабушкин квас, который она готовила из овсяного отвара по старинным поморским рецептом. Этот нежный бодрящий напиток не шибал в нос, он наполнял рот, горло, желудок, все тело чем-то прохладным и целебным. Как ей удавалось творить такое чудо? «С молитовкой», — улыбалась она. А он тогда еще кривился: после московских ситро и лимонадов бабушкин квас казался кислятиной. Только потом он понял, что за божественный эликсир она готовила. «Эх, полглоточка бы сейчас того поморского кваса! Да что кваса — любой болотной жижи — лишь смочить пересохший рот!»

Прошел еще один день и еще одна ночь — в пороховой вони и трупном смраде… Сергею казалось, что прошла неделя, нет — вечность с того момента, когда Ирина поцеловала его на прощание, когда он вдыхал аромат жасмина в гостевой комнатке и когда он пил компот, оставленный ему Самвелом с обеда. Каким божественным напитком чудился этот армейский компот из залежалых сухофруктов! «Если выберусь из этого ада, — пообещал себе Лобов, — буду каждый день варить себе компот и пить его, не считая стаканов — пить, пить, пить…»

— Пить… Пить… — взывал к кирпичным сводам молоденький пограничник, раненный в живот. Положение его было безнадежным — он отходил, и в меркнувшем его сознании оставалось только одно желание, только одно слово: — Пить… Пить…

Капитан Суровцев скрасил его последние минуты еще одной ложкой воды.

Сергей обнаружил вдруг, что он тоже пьет — глотает густую соленую влагу. Это была кровь — его кровь! — из пробитой щеки. Разрывная пуля ударила в стенку и осколочек прошил щеку, наполнив рот болью и кровью. Он старательно сглатывал ее, пытаясь зализать ранку изнутри. Какие же муки должны были испытывать эти прошитые насквозь и кое-как перевязанные без йода и ихтиолки тяжело раненные бойцы?!

Под утро страдания многих из них оборвались. Немцы снова подобрались к казарме — наблюдатели их прозевали! — и забросали подвал гранатами. Одна из них попала в угол, где был устроен импровизированный лазарет.

Сергея спасла дубовая дверь, на которой он спал. Ее перевернуло первой же взрывной волной, и она щитом загородила его от осколков. От этого налета полегла половина его взвода, и, выбравшись из-под двери, Лобов повел оставшихся в живых в яростную контратаку — вслед за полуседым майором, который первым поднял свой взвод в штыки. Возглавил бросок капитан Суровцев. Сергей видел, как рослый рыжий автоматчик почти в упор прошил капитана очередью. Автоматчика положил из нагана майор Северьянов. Но командир уже был потерян… Его окровавленное тело успели втащить в подвал, и тут же казарма, и плац перед ней были накрыты минометными залпами. Лобов не сразу подошел к телу капитана. Его подозвал Северьянов, который осмотрел Суровцева и извлек из нагрудного кармана его документы. Он пролистал слипшиеся от крови странички и обнаружил в них маленькую — на паспорт — карточку жены. Снимал Сергей на Доску почета. Снимок Ирине так понравился, что она попросила уменьшить его на документы. Карточку Лобов переложил в свое удостоверение, пояснив майору:

— Отдам жене. Она у нас в редакции работает.

— Тогда и часы ей передай, — сказал Северьянов, снимая браслет с окостеневшего запястья капитана.

— Передам.

На часах была гравировка: «За отличную стрельбу. От наркома обороны маршала Тимошенко». Сергей почувствовал себя виноватым перед Суровцевым, хотя никогда и в мыслях не было причинить ему зло. Просто полюбили одну и ту же женщину, которая почему-то расхотела быть женой капитана Суровцева. Хотели разводиться, вот смерть их развела — неумолимый Разводящий…