Книга Бедная Настя. Книга 7. Как Феникс из пепла - Елена Езерская

— Именно так… — с издевательским сочувствием повторил адвокат и улыбнулся, обращаясь к судье. — Ваша честь, честно говоря, я растерян: кто стоит передо мной — запуганная сильными мира сего несчастная женщина, чье материнское горе сейчас стремятся использовать во вред моему подзащитному, или сумасшедшая, которая не может отвечать за свои слова? Вот, взгляните еще раз! У меня в руках два документа, подписанные одной и той же рукою от одного и того же имени. Здесь (адвокат поднял над головой левую руку) свидетельство Екатерины Сергеевны Белозеровой о признании моего подзащитного своим родным сыном, прижитым ею во внебрачных отношениях с умершим десять лет назад бароном Иваном Ивановичем Корфом. А в другой руке я держу точно такое же признание, но с заявлением, в котором все перевернуто с точностью до наоборот, и здесь (адвокат потряс в воздухе вторым документом) госпожа Белозерова полностью отказывается от сделанных ею прежде признаний, как будто с момента составления первого свидетельства мой подзащитным перестал быть тем, кто он есть.

— Ваша честь! — немедленно поднялся со своего места сидевший рядом с Анною Саввинов. — Представитель ответчика передергивает — мы именно этим сейчас и занимаемся: пытаемся установить истину, кем же является на самом деле ответчик. Адвокат пытается подменить собою суд!

— Согласен, — кивнул судья, и глаза его не добро блеснули — князь Лобановский недолюбливал этих новых молодых юристов: они умели ловко перевести разговор с обсуждения реальных деталей в область абстрактных рассуждений и заставляли колебаться в признании очевидного и свидетелей, и самого судью эмоциональными (а порою даже слишком эмоциональными!) оценками фактов, превращая таким образом бесспорное в спорное, а значит — с юридической точки зрения сомнительное.

— Прошу прощения, ваша честь, если в моих словах прозвучало недоверие к суду, которое могло быть расценено, как попытка узурпировать его функции, — расшаркался адвокат Кунцев.

Это было далеко не первое его дело по имущественным и наследственным вопросам, и до сих пор он еще ни одного не проиграл. И, несмотря на то, что сегодня его соперником был сам мэтр Саввинов — Викентий Арсеньевич читал на их курсе лекции в университете, Кунцев и в этом случае рассчитывал на успех. Конечно, ему хотелось победы не только во славу собственной карьеры — он был убежден, что старики-буквоеды, отстраняясь от весьма значительного в любом вопросе человеческого фактора, превращали тем самым суды в трибуналы. Так довольно же с нас этой деспотии!..

Кунцев вздрогнул — не произнес ли он случайно эти слова вслух? Но нет — все просто внимательно смотрели на него, ожидая следующего шага. Адвокат едва заметно перевел дыхание — иногда он ловил себя на том, что позировал даже перед самим собой. Не заиграться бы, мелькнула тревожная мысль! Он отказался от дипломатической карьеры, вызвав гнев отца, возглавлявшего один из департаментов в ведомстве Нессельроде, только потому, что жаждал свободы самовыражения. И, хотя отец пытался внушить Кириллу Петровичу мысль о том, что есть еще некие высшие интересы — император и его политика, престиж страны и державные обязательства, сын так и не смог понять, почему он должен поступаться в разговоре остроумной фразой, которая привлечет к нему внимание в обществе, если она противоречит кому-то или чему-то из тех самых «высших интересов»? И как же ему выделиться из толпы одинаковых людей в мундирах, если нельзя в строю без команды стоять «вольно»? Его эгоизм помешал ему завести на факультете друзей, но сам Кирилл Петрович считал это скорее счастьем, чем неприятностью. Друзья всегда потенциально — будущие враги, а любое объединение потребует соблюдения корпоративных интересов. И что же тогда делать с его собственной индивидуальностью? Кунцев был невероятно артистичен и вещал на судебных заседаниях так упоительно, что нередко мог и сам заплутать в созданных им словесных хитросплетениях, но при этом как будто со стороны всегда внимательно наблюдал: если в глазах свидетелей, а главное — судьи, появился туман, значит, настало время произнести ключевую фразу. То есть подвести участвующие стороны к заготовленному им заранее выводу. Выводу, который, конечно же, делается в интересах его клиента, и — его собственных. И какое при этом значение имеет кем-то выдуманное правосудие? Правосудие — это способность отвести его карающий меч в том направлении, которое ты же сам ему и указал.

— И все же, ваша честь, — Кунцев уважительно поклонился судье, — мне хотелось бы знать, что именно толкнуло свидетельницу на перемену показаний. Скажите, Екатерина Сергеевна, чем руководствовались вы, делая первое признание?

— Я? — смутилась Сычиха. — Я думала, что этот молодой человек — мой потерянный сын.

— То есть, если я вас правильно понял, — с иезуитской вежливостью уточнил адвокат, — в первом случае за вас говорило ваше сердце, сердце матери? А кто или что говорит за вас сейчас, когда вы обвиняете в присвоении чужого имени того, кого еще недавно называли своим сыном?

— Я не понимаю… — промолвила Сычиха. — Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу, чтобы вы честно объяснили суду, что предложила вам ответчица в обмен на второе заявление?

— Это неслыханно! — прервал торжествующего Кунцева Саввинов. — Адвокат ответчика обвиняет мою клиентку в подкупе!

— Это не я, — улыбнулся Кунцев, — это вы сказали. А я лишь пытаюсь выяснить, сколько стоит молчание материнского сердца, которое еще недавно кричало — это он, мой сын, а сегодня испуганно шепчет — нет, нет, я ошиблось!.. Ответьте, свидетельница, кто сказал вам, что мой подзащитный — ваш ребенок, которого вы считали потерянным или погибшим? Он сам? (Сычиха кивнула.) И это он принес вам доказательства своей правоты — нательный крестик и письмо его опекунов? (Сычиха опять вынуждена была подтвердить его слова — она кивнула, и в глазах ее заблестели слезы.) А теперь расскажите высокочтимому суду, кто постарался убедить вас в том, что все, во что вы еще так недавно и свято верили, — ложь? Кто сказал вам, что мой подзащитный якобы обманул вас?

— Мне рассказала обо всем Дарья Христиановна Фильшина, — с трудом размыкая пересохшее от волнения горло, промолвила Сычиха.

— А кто привез ее к вам? — не унимался Кунцев.

— Никита Воронов, — кивнула Сычиха, — управляющий в имении Корфов.

— А вам не кажется это странным, Екатерина Сергеевна. — Адвокат «барона» подошел к свидетельскому месту и заглянул Сычихе в глаза. — Ваш сын находит вас, и вы бросаетесь ему на шею, признавая и обласкав его, родное дитя, а потом к вам приезжает управляющий той, кто пытается отнять у него имя и часть наследства, и привозит с собой неизвестную вам женщину, утверждающую, что будто бы ваш ребенок умер, и вы возвращаетесь под их конвоем в Петербург, чтобы отказаться и от своих прежних показаний, и от своего сына. Как вы все это можете объяснить?

— Мой сын умер! — вскричала Сычиха, поднимаясь со своего места. — Я сама видела его могилу!

— И что там написано? — злорадно улыбнулся Кунцев. — Какое имя стоит на кресте?

— Иван Иванович… — прошептала Сычиха, теряя равновесие и невольно хватаясь обеими руками за поручень ограждения. — Иван Иванович… Фильшин-Берг.