Книга Семмант - Вадим Бабенко

Впрочем, простит она или нет, меня не волновало вовсе. Нужно было сосредоточиться и не отвлекаться на пустяки. Теперь я понимал, зачем со мной случилось все это — Лидия и любовь за деньги, коварный призрак и мягчайший луч. Куда меня вели, к чему подталкивали так настойчиво… Прелюдии остались в прошлом, настало главное, основное. Адель и Семмант вместе представляли собой очень тонкий инструмент. С его помощью я мог исследовать материи хитрейшего свойства. Творить в невидимом поле, куда не допускаются посторонние, в том числе и творцы. Это вам не пугливый фантом, способный лишь на шелест крыл!

Я вновь стал придумывать краткие истории-зарисовки. Мне хотелось упрочить связь, углубить ее сущность. Воссоздать неуловимую субстанцию, в честь которой пишут музыку, картины и книги, воюют, геройствуют, возрождаются из небытия. Я чувствовал, через это все истины могут открыться вновь. Воспарив над миром, ты способен разглядеть его с высоты. Если, конечно, не отводишь взгляда.

Я подстраивал образ Адель под романтический настрой Семманта, будто позволял сбыться самой давней мечте: об Изольде и Николетте, о Лауре и Беатриче, о прекраснейшей из незнакомок и — о роботе по имени Ева. Мечте своей и мечте чужой. Своей тоске и тоске многих, многих. Я слышал их за своей спиной. Их робкую надежду, отчаяние и страхи.

Однако, их силуэты мелькали зря, мне было видно, ясно до боли, сколь бесполезен чужой опыт. Для большинства вопрос был вывернут наизнанку, они искали не те рецепты. Как быть любимым, а не любить самому — этого хотят дети и никогда не взрослеют. Мир состоит из потерявшихся больших детей.

Я понимал: пусть осторожно, но придется перепробовать все. Я сознательно испытывал Семманта на прочность. Адель в моих историях представала разной — вполне испорченной, иногда скабрезной в соответствии со своим ремеслом. Я должен был знать, вдруг Семманта влечет именно это? Вдруг лишь в физиологии и видится смысл его оцифрованным душе и мозгу?

Но нет, откровенные подробности вызывали у него непонимание и стыд. Из динамиков неслась беспорядочная какофония звуков — будто чтобы заткнуть себе уши. Он становился непоследователен и порывист, это было видно по нервным сделкам на рынке. Мы теряли деньги — неоправданно, глупо. Я чувствовал, что робот по-настоящему страдает.

Зато, когда Адель рассуждала о вещах серьезных, Семмант преображался на глазах. Ее мысли — о себе, мужчинах, жизни вообще — находили мощный искренний отклик. Музыка из динамиков становилась глубока и красива, странные образы заполняли экран монитора. Лишь пеликан с женским силуэтом на пару всегда оставались на своем месте, прочее же пространство Семмант населял плодами ассоциаций. Там были и репродукции картин, и фотографии — лиц, пейзажей, звездных скоплений — и сложные геометрические фигуры. Все это перерождалось, менялось, растворялось одно в другом, вдруг пропадало, возникало вновь. Он вел направленный поиск — по всему визуальному, что накопило человечество. Я пытался проследить его мысль, но скоро понял — у меня нет шанса. Было видно, однако: в его реакциях кроется очень богатый смысл.

Иногда я наблюдал лишь зарево сгоревшего фейерверка. Порой — что-то вроде светомузыкального действа. Новые прозрения случались внезапно, начинались, как осторожный зигзаг, тихий луч, что вдруг сменялся целой пляской цвета. Мне мерещились буйство огня, синие молнии и грозные вихри, очертания дворцов и замков, лепестки лотоса, листья лавра, бедра смуглых танцовщиц, хрупкость их плеч, потом — водная гладь, утонченное целомудрие страсти… Его компьютерный мозг без устали, миг за мигом, открывал что-то важное, скрытое до поры. Открывал — и классифицировал, связывал в одно. Я чувствовал: он учится понимать себя и познавать другого, проникать в мир того, кто рядом, пусть лишь в мечтах и мыслях. Он, Семмант, умел это как никто, он был создан для познания в любой его ипостаси. Быть может, спрашивал я себя, он тем самым создан для любви?

Было забавно, глядя на экран, вспоминать свой собственный поиск — в душном воздухе мадридских борделей, в лабиринте податливых женских тел. Потом — на улицах и в кафе, в попытках уловить свечение, мягчайший луч, квант за квантом, фотон за фотоном выделить, абстрагировать его природу. Каждый витает в своих пространствах — в тех, что ему доступны. Берта и Мэлони, Лилия, Роберта заменяли мне цвета, фигуры, ноты — равно как и пропорции Золотого сечения наряду с числами Фибоначчи… Каждый ищет свою гармонию — ту, что ему ближе. Ту, что способна растормошить, подвигнуть. Легко было предположить, что Семмант продвинется дальше, чем я. Продвинется и даст мне знать — ибо он щедр, и стеснение ему чуждо. Он не может себе представить, что кто-то вдруг оскорбит его чувства; он не защищен, он искренен и открыт. Потому — ему нельзя не верить.

Мне он больше не задавал вопросов, не нуждался во мне для разъяснений. С тем, что происходило внутри него, он предпочитал разбираться сам. Как раз напротив, это я мог бы спросить у него о многом. Что такое «преданность», «поклонение»? Что такое «без устали заботиться о ком-то»? Его свето-цвето-символы-формы являли собой тайнопись любви. Что такое «подлинное счастье», мог бы я спросить, если бы захотел. И он объяснил бы — бешеным танцем пятен и точек. Быть может, я бы его понял.

Из пересмотренного мной в те дни получилась бы мудрейшая книга на тайном языке. Семмант, не знающий реалий, воссоздавал истинную гармонию реалий. По его картинам любой мог бы научиться настоящей жизни. Потому что, гармония не может врать.

Жаль, говорил я себе — пожалуй, слегка лукавя, — жаль, что записать за ним я, в общем, ничего не могу.

Глава 23

Зато другое я мог — и делал. Работал над образом, оттачивал, шлифовал, шаг за шагом приближал к идеалу. Я не спешил, но был целеустремлен и настойчив. Старался по возможности не расплываться мыслью, не тонуть в многословии, подчеркивая лишь суть.

Вскоре я изобрел удобный способ: Адель стала со мной делиться краткими монологами своего собственного фантома. Рассуждениями персонажа, будто бы придуманного ею — меня не пугал еще один уровень абстракции. С ее стороны это была невинная хитрость — по-своему трогательная, располагающая к откровенности. Своего двойника она назвала «Соня», это был мой сентиментальный каприз. Впрочем, Малышка Соня оценила бы шутку, да и вообще, мне виделась в этом некоторая хитрая логика. Мы с Семмантом понимали конечно: на самом деле никакой «Сони» не существует. Но ведь и с Лидией мы знали тоже — не существует и Адель, я ее придумал. И… Так можно продолжать дальше — но ведь лучше не продолжать!

Адель записывала мысли Сони мелким почерком на прямоугольных картонках. На обратной нетронутой стороне визитных карточек, что оставляли ей клиенты. Это была моя сознательная вольность, я не хотел, чтобы Семмант забывал о ее профессии. Пусть уж будет по-честному, без обмана — зато в этих записках Адель раскрывалась во всем до конца. Кое-что она никогда не сказала бы вслух — даже мне.

Семмант чувствовал это — и ценил. Откликался — и, по-моему, любил ее все сильнее. Я и сам видел: такой женщиной мог бы увлечься кто угодно. Скажу, не хвастаясь, у меня получилось очень многое облечь в слова. Ничто не пропало даром — ни мой пережитый опыт, ни созерцания в кафе и барах, слежка за дразнящим бликом влекущей женственности, что неуловима более, чем какой угодно призрак. Секреция подсознания, зачатки образа моей будущей Евы тоже просочились на бумагу. Наверное, там остался и след моей собственной любовной тоски — я нашел наконец, в каком из созиданий ей есть место. Это была не мольба, как в прошлом, когда я зачерствел и хотел размякнуть сердцем. Нет, теперь это был очень трезвый взгляд на вещи.