Книга Мистер Эндерби изнутри - Энтони Берджесс

Прошел через приемную, полную народа, который, судя по виду, тоже не мог стихи писать. Одни, в спортивных костюмах, как бы готовились вырваться из сетей доктора Престона Хоукса, несли свои недомоганья легко, как пиджачный значок; другие, более официально одетые, считали болезнь типом церкви. Эндерби пришлось протискиваться, чтобы выйти. Он где-то посеял контактные линзы, а очки, которые прежде носил, по-прежнему предположительно оставались в квартире на Глостер-роуд. Если она, конечно, не выбросила все, что принадлежало ему. Шагая в роскошном приморском свете, Эндерби произнес слово «полиция». Если доктор собрался полицию на него натравить, надо действовать быстро. Он мысленно услыхал то, что мир называет здравым рассудком, как нечто топочущее в неуклюжих тяжелых ботинках. И вспомнил ботинки, которые его преследовали, застигнутого лучом фонарика легавого при попытке, только что вернувшись из Рима, проникнуть в квартиру через окно. Разумеется, можно было объясниться, но полиция в русле профессиональной тенденции к подозрительности вполне могла задержать его до приезда со временем Весты. Некоторые объяснения опровергла бы шуба из норки, брошенная на бегу. Поэтому он ткнул чемоданом констебля в промежность и между стартовым и финишным свистками финтил, пока — к своему изумлению, ибо считал подобные вещи возможными только в кино, — не умудрился удрать, юзом пронесшись по улочке и шмыгнув в переулок, выждав там, пока свистки безнадежно не защебечут вдали тропической заблудившейся птицей.

Майское солнце со свистом летело над морем, разливая над ним нечто вроде слепящего и пронизанного серебром мармелада. Это было не то море, возле рева которого он трудился с такой малой пользой над «Ручным Зверем», а северо-западный его собрат. Питало оно более шумный, более вульгарный курорт по сравнению с прежним домом Эндерби на Канале: больше смака в пабах, шире гласные; можно купить кувшин чаю, взять с собой в пески; на увеселительных пляжах в истерике бьются активные игральные автоматы; комик из концертировавшей под открытым небом труппы говорил партнеру, что, будь у него резиновые мозги, их не хватило б на пару подвязок для канарейки. «В моих жилах течет кровь, голубая, как незабудка», — объявлял партнер. «А у меня какая, по-твоему? — отвечал комик. — Одуванчиковая и лопуховая?» Странное место, подумали бы потомки, избранное для смерти.

Нынешним дивным вечером, заметил, присмотревшись, Эндерби, выстроились очереди на «Сына Инопланетного Зверя». В следующем подъезде, за два до кинотеатра, зияла холодная каверна аптеки, полная запахов мыла, праздного смеха в хранилище лекарств, печатных моментальных пляжных снимков с загорелыми руками и шеями. Эндерби пришлось ждать, пока отдыхающей женщине продадут заколки для волос, крем для кожи, перекись водорода и прочие стимуляторы жизни, прежде чем возникла возможность попросить смертельные средства. Наконец девушка в белом халате склонила перед ним набок голову:

— Слушаю, сэр?

Он испытывал смущение, будто презервативы приобретал.

— Аспирин, пожалуйста.

— Большую, сэр, маленькую? — Видно, есть разных размеров.

— Будьте добры, относительно маленькие. Мне много надо будет принять. — Она разинула на него рот, поэтому он пояснил: — Разумеется, не смертельную дозу. — И победно улыбнулся.

— Ха-ха, сэр. Надеюсь. Только не в такой чудный вечер. — И правда.

Эндерби вышел с бутылочкой с сотней таблеток. Всего у него оставалось ровно два пенса.

«Отлично, — решил он, — рассчитано время».

2

«Странный год», — размышлял Эндерби с потенциальной смертью в кармане, свернув с теплого, веселого, пивного, разноцветно-леденцового променада на Боггарт-роуд. Странный пустой год, или почти год.

Июнь — месяц брака, медового месяца, бегства. Он забрал из лондонского банка девяносто изображений костлявых львов. Купил губчатую сумку, сунул туда львов, обмотал сумочную тесемку вокруг брючной пуговицы, затолкал в брюки. Теперь сумка ходила с ним и сидела большой удобной мошонкой. Каждый носит с собой личный банк; весело в любой час расплачивается; никаких процентов (хотя, разумеется, и никакого превышения кредита); скромные запросы удовлетворяются без формальностей. Он поехал сюда, на северный курорт, с одобрением упомянутый как-то Арри (далеко от юга, от Лондона, Весты). Нашел уютный чердак с газом (уборная, совмещенная с ванной) у миссис Бамбер на Баттеруорт-авеню, перманентную вершину над преходящими отдыхающими постояльцами.

В июле и августе трудолюбиво составил том из пятидесяти лирических стихотворений (чистые копии, последние наброски лежали, к счастью, в чемодане, съездив в Рим и из Рима; масса прочих, сырых материалов еще оставалась или была выброшена из квартиры на Глостер-роуд, вероятно, уже недоступная). Том получил название «Круговая павана». Отпечатанный на машинке маленькой женщиной в машинописном бюро в Манчестере, он был отправлен и без особого энтузиазма получен издателем. В кабинках общественных уборных, покупая за пенни приватность, Эндерби запланировал длинную автобиографическую поэму белым стихом, типа «Прелюдии». С пока еще пухлой губчатой сумкой в штанах можно было позволить себе обождать, пока ушедшая в спячку или надувшая губы Муза очнется и образумится. Несколько получившихся поэтических автобиографических строк были уничтожены, переписаны, уничтожены, переписаны, уничтожены, переписаны, заспаны, прочитаны, перечитаны, переписаны, уничтожены. В августе и сентябре курорт стал большеротым от веселых гостей, носивших смешные шапчонки со слоганами (Попробуй, Со Мной Это Просто; Гуляй, Джо, Мама Не Узнает), липким от поцелуев, морской воды, эля, леденцов, карамели. Новостей ни от Весты, ни от кого-либо другого не поступало. Сидя как-то солнечным утром в общественной уборной, слыша, как дети по дороге на пляж весело колотят в ведерки лопатками, он смаковал, подобно фраскати, свое вновь обретенное одиночество. Хотя жаль, что ничего не может писать. Идея длинной автобиографической поэмы была отброшена; может, эпическая поэма о короле Артуре, или лорде Резерфорде, или об Олкоке и Брауне? Может быть, драма в стихах? Эндерби провел долгие каторжные часы в публичной библиотеке, притворяясь, будто работает по-настоящему, закладывает фундамент, собирает материал. Он ничего не написал.

Октябрь, ноябрь принесли дуновенье дурного предзнаменования. Дело вышло за рамки шутки. Конечно, денег еще оставалось достаточно, но становилось все непонятней, куда девать время. Он бродил по оглушенным морем, опустевшим улицам, подняв до ушей воротник, пытаясь запустить поэму, возвращался к безнадежности и похлебке, к миссис Бамбер, настойчиво поднимавшейся на чердак и сидевшей, рассказывая о своем прошлом, которое напоминало об устричных барах и «Винном погребе» Йейтса.

Если бы, клялся Эндерби на Рождество, если бы подан был хоть какой-нибудь ободрительный знак, что ему вновь удастся писать, то, когда деньги кончатся, он добровольно подыщет то или другое пустое занятие, станет повременным поэтом, продолжающим жить ради Музы.

К концу января он проснулся затянутым морозом утром с певшим в ушах стихом. Слава богу, облегчение. Записал крошечное телеграфное сообщение и потратил все утро на его совершенствование в окончательном виде: