Книга И пусть вращается прекрасный мир - Колум Маккэнн

— Мне уже пора.

— Я сам их выпью, — сказал Киран.

Одну за себя, другую за брата, подумалось мне.

— Так и сделайте.

— Непременно, — сказал он.

В окне «понтиака» меня дожидались сразу две штрафные квитанции — одна за нарушение правил парковки, вторая за битую фару. У меня даже ноги подкосились. Перед тем как задуматься о возвращении в нашу лачугу, я вновь подошла к витрине бара и приникла к стеклу, затеняя глаза ладонями. Киран сидел у стойки, уперев подбородок в сложенные руки, говорил с барменом. Он оглянулся на витрину, и мое сердце ушло в пятки. Я разом отпрянула от стекла. Некоторые булыжники сидят настолько глубоко в почве, что, как бы ни трясло землю, каким бы глубоким ни оказался разлом, им никогда не увидеть света.

Думаю, в мире существует и такая фобия: боязнь влюбленности. Обязательно существует.

Страх любви.

И пусть несется мир прекрасный

На лугу оно то и дело привлекало к себе взгляд: плотно сплетенное гнездо в развилке ветвей, три птенца краснохвостого сарыча в нем. Птенцы предвосхищали возвращение матери. Начинали пищать, заранее довольные. Клювы распахивались, как ножницы, и лишь затем мать планировала к гнезду с зажатым в когтях голубем. Зависнув точно над гнездом, она опускалась в него с вытянутым крылом, прикрывавшим полгнезда. Срывая кусочки красного мяса с добычи, поочередно роняла их в открытые клювы птенцов. Все это делалось с легкостью и изяществом, для которых в словаре просто нет нужных слов. Баланс крыла и когтя. Идеально точный бросок красного куска плоти.

Он продолжал тренировки благодаря таким вот мгновениям. За последние шесть лет он упражнялся во множестве разных мест, этот луг — лишь одно из них. Травы тянулись почти на полмили, хотя длина троса составляла только 250 футов в центре луга, где ветер дул сильнее. В состоянии покоя проволоку удерживал целый набор оттяжек. Порой он ослаблял их, чтобы трос мог раскачиваться. Упражнение на балансировку. Выходил на середину троса, к самому сложному участку, и прыгал там с одной ноги на другую. Он нес шест для равновесия, слишком тяжелый, — просто чтобы тело ощутило разницу. Если заглядывал кто-то из друзей, он просил их стучать палкой по натянутой проволоке, чтобы та колыхалась, давая ему возможность научиться ладить с поперечными колебаниями. Однажды он даже попросил друга вскочить на проволоку — чтобы понять, сумеет ли устоять.

Его любимой забавой была пробежка по проволоке без шеста — чистейшее движение, какого только можно добиться от тела, только вперед, подобно потоку воды. Даже во время тренировки он хорошо понимал одну простую вещь: одновременно находиться и наверху и внизу никак не получится. Понятия «попытка» для него не существовало. Он мог задержать падение, схватившись за канат руками или обернув вокруг него ноги, но это означало бы неудачу, поражение. Ему постоянно требовались все новые упражнения: полный разворот на месте, ходьба на цыпочках, ложные промахи, кульбит, футбольный мяч на голове, переход со связанными лодыжками. Упражнения, не более. Ему бы и в голову не пришло выкинуть что-то подобное во время прогулки на высоте.

Как-то во время грозы он скользил на канате так, словно тот был доской для серфинга. Он ослабил все оттяжки, и проволока ходила ходуном как никогда прежде. Волны, которые создавала стихия, были по три фута высотой: мощные, непредсказуемые, из стороны в сторону, вверх-вниз. Вокруг бушевали ветер и дождь. Балансирующий шест задевал верхушки трав, но ни разу не уперся в землю. Он смеялся прямо в свирепый оскал ветра.

Только потом, уже возвращаясь в хижину, он подумал, что шест в его руках служил громоотводом: во время грозы он мог сгореть как свечка на своем канате — стальная проволока, длинный шест, открытое пространство луга.

Деревянная хижина пустовала уже несколько лет. Единственное помещение с тремя окнами и дверью. Пришлось вывернуть шурупы из ставен, чтобы внутри стало светло. В окно сразу впорхнул несущий влагу ветер. С потолка свисала ржавая водопроводная труба, и однажды, забыв про нее, он так ударился головой, что лишился чувств. Он наблюдал за акробатическими выступлениями угодивших в паутину мух. Ему здесь было уютно, несмотря даже на скребущихся под половицами крыс. Окном решил пользоваться вместо двери: старая привычка, происхождения которой он уже не помнил. Положил на плечо шест и зашагал по высокой траве к своей проволоке.

Время от времени на краю луга появлялись олени-вапити, приходили щипать траву. Подняв головы, олени присматривались к нему и снова исчезали под деревьями. Он пытался представить себе, что именно они видели и как. Человек раскачивается над лугом. Длинный шест прыгает в воздухе. Когда олени стали задерживаться, это привело его в восторг. По двое, по трое они останавливались на опушке, не отваживаясь отойти от деревьев, но с каждым днем подбираясь все ближе. Он представил себе, как в итоге они дойдут до вкопанных глубоко в землю высоких деревянных столбов, станут тереться о них или примутся обгладывать, пока проволока не провиснет окончательно.

Как-то зимой он вернулся сюда — не чтобы упражняться, а просто отдохнуть и вновь обдумать свои планы. Остановился в бревенчатой хижине на краю луга. На грубых досках стола под выходившим в бездонную пустоту оконцем разложил чертежи и фотографии башен.

Однажды ранним вечером его вниманием завладел койот, который пробежался по сугробам и затеял веселые прыжки прямо под натянутой проволокой. Летом даже самая низкая, средняя часть каната поднималась на высоту пятнадцати футов над землей, но нынешней зимой намело столько снега, что койот запросто мог бы перескочить через нее.

Немного погодя он отошел подбросить дров в печурку, а когда вернулся, койота уже не было — тот исчез, словно растаяв в воздухе. Он уже решил было, что померещилось, но различил в бинокль отпечатки лап на сугробах. После он вышел на мороз и двинулся по дорожке, которую прежде расчистил в снегу, в одних лишь ботинках, джинсах, шерстяной рубахе и шарфе. Взобрался по прибитым к шесту доскам, ступил на проволоку без шеста и двинулся вперед, чтобы встать над следами. От царящей вокруг белизны его бросило в жар. Ему казалось, шаг за шагом он движется к прохладному озеру впереди, ступая по хребту гигантского коня. Снег творил чудеса: падая на белое полотно, свет отражался, менял цвет, разбегался в стороны. Его охватило радостное возбуждение, прилив энергии, как под действием какого-то наркотика. Захотелось спрыгнуть вниз, в самый центр белизны, и плыть. Нырнуть в нее. Он отставил ногу и одним движением соскочил с проволоки с раскинутыми в стороны руками, с опущенными ладонями. И, уже падая, понял, какую ошибку совершил. Времени не осталось даже ругнуться. Падать надо было на спину, совсем в другой позе. Теперь он оказался в снегу по грудь и никак не мог высвободиться. Оказавшись в западне, пытался дергаться вперед-назад. Ноги казались чужими, ни тяжести в них, ни легкости. Он вдруг очутился в футляре, в снежной клетке. Вырвав локти, попробовал ухватиться за качавшуюся вверху проволоку, но без результата: слишком уж глубоко увяз. Снег просочился по лодыжкам в ботинки, рубашка задралась. Он будто приземлился в новую, ледяную кожу. Кристаллики снега шевелились на ребрах, в пупке и по бокам. Предстояло выжить в одиночку, побороться; быть может, это и есть все дело его жизни — сохранить ее. Скрипя зубами, он постарался хоть чуть-чуть приподняться. Тянущая, острая боль во всем теле. Он осел назад в снег, принял прежнюю позу. Угрожающе близился тусклый серый закат. Вдали — цепочка деревьев, похожих на бдительных часовых.