Книга Три солдата - Джон Дос Пассос

Как внезапная тошнота, поднялось в нем отвращение к самому себе. Ум его перестал формулировать фразы и мысли. Он отдался отвращению, как человек, много выпивший и крепко держащийся за вожжи своей воли, вдруг отдается очертя голову опьянению.

Он лежал очень спокойно, с закрытыми глазами, прислушиваясь к движению в палате, к голосам разговаривающих и припадкам кашля, потрясавшим его соседа. Жгучая боль однообразно пульсировала. Он чувствовал голод и старался угадать, скоро ли время ужина. Как мало давали есть в госпитале!

Он окликнул человека па противоположной койке:

– Эй, Сталки, который час?

– Да уже пора обедать! Небось нагулял уже здоровый аппетит для котлет с луком и жареной картошкой?

– Заткнись!

Звяканье оловянной посуды на другом конце палаты заставило Эндрюса еще сильнее застонать на подушке.

Проглотив обед, он взял «Искушение Святого Антония», лежавшее на кровати около его неподвижных ног, и с жадностью погрузился в великолепно модулированные сентенции, как будто книга эта была наркотиком, в котором он мог почерпнуть глубочайшее забвение самого себя. Он положил книгу и закрыл глаза. Мозг его был полон неосязаемого текучего сияния, похожего на океан в теплую ночь, когда кажется, что волна разбивается в бледное пламя и из темных вод на поверхности всплывают молочные огни, сверкают и исчезают. Он углубился в странную льющуюся гармонию, которая пробегала по всему его телу. Так серое небо перед рассветом внезапно покрывается бесконечно меняющимися узорами света, красок и тени.

Но когда он попытался овладеть своими мыслями, дать им определенное музыкальное выражение, он вдруг почувствовал себя пустым, подобно тому как заливчик в песчаном берегу, казавшийся полным серебристых рыбок, вдруг оказывается пустым, когда по воде проскользнет тень, и человек, вместо сверкания тысячи крошечных серебристых тел, видит в нем лишь свое бледное отражение.

Джон Эндрюс проснулся, почувствовав на своей голове холодную руку.

– Поправляетесь? – сказал чей-то голос над его ухом.

Он увидел перед собой одутловатое лицо человека средних лет с худым носом и серыми глазами, под которыми темнели большие круги. Эндрюс почувствовал, что глаза испытующе пронизывают его. Он увидел на защитном рукаве человека красный треугольник.

– Да, – сказал он.

– Я хотел бы поговорить с вами немного, братец, если вы ничего не имеете против.

– Пожалуйста, у вас есть стул? – спросил Эндрюс, улыбаясь.

– Я знаю, что с моей стороны не очень-то хорошо будить вас, но дело, видите, в том, что вы были следующим в ряду, и я боялся, что забуду вас, если пропущу теперь.

– Я понимаю, – сказал Эндрюс с внезапным решением выбить инициативу разговора из рук христианского юноши. – Сколько времени вы во Франции? Вам нравится война? – спросил он поспешно.

Христианский юноша грустно улыбнулся.

– Вы, кажется, очень бойкий малый? – сказал он. – Мечтаете, должно быть, поскорее вернуться на фронт и уложить там побольше гуннов? – Он снова улыбнулся со снисходительным видом.

Эндрюс не ответил.

– Нет, сынок, мне здесь не нравится, – сказал христианский юноша после паузы. – Я хотел бы быть дома; но великое дело сознавать, что исполняешь свой долг.

– Должно быть, – сказал Эндрюс.

– Слыхали вы о замечательном воздушном нападении наших молодцов? Недавно они бомбардировали Франкфурт… О, если бы им удалось еще стереть с карты Берлин!

– Послушайте, вы в самом деле очень сильно ненавидите их? – сказал Эндрюс тихим голосом. – Потому что в таком случае я скажу вам одну вещь, которая вас обрадует до смерти.

Христианский юноша нагнулся, заинтересованный.

– Каждый вечер, в шесть часов, в этот госпиталь приходят пленные за остатками еды. Так вот, если вы ненавидите их по-настоящему, вам нужно одолжить револьвер у одного из ваших приятелей офицеров и просто перестрелять их.

– Послушайте, где вы воспитывались, молодой человек? – Христианский юноша сразу выпрямился на стуле с выражением смятения на лице. – Разве вы не знаете, что пленные священны?

– А знаете, что наш полковник сказал нам перед отправлением в Аргоннское наступление? Чем больше мы возьмем пленных, тем меньше будет у нас продовольствия. И вы знаете, что произошло с пленными, которые были взяты! Почему вы ненавидите гуннов?

– Потому что они варвары, враги цивилизации. Вы, должно быть, достаточно образованы, чтобы понимать это, – сказал христианский юноша, раздраженно повышая голос. – К какой церкви вы принадлежите?

– Ни к какой.

– Но вы должны быть в какой-нибудь церкви. Не могли же вы вырасти язычником в Америке. Каждый христианин принадлежит или принадлежал к той или иной церкви по крещению.

– Я не претендую на звание христианина.

Эндрюс закрыл глаза и отвернул голову. Он чувствовал, как христианский юноша нерешительно потоптался около него. Немного погодя он открыл глаза. Христианский юноша склонился над следующей кроватью.

Через окно на противоположной стороне палаты он видел кусок голубого неба среди белых с лиловыми тенями облаков, похожих на лепные украшения. Он не отрывал от него глаз, пока облака, начавшие золотиться на закате, не закрыли его. Бешеная безысходная злоба сжигала его. Как эти люди наслаждались ненавистью! В этом отношении уж лучше было на фронте. Люди были гуманнее, когда убивали друг друга, чем когда говорили об этом. Итак, цивилизация была не чем иным, как огромной башней лицемерия.

И война являлась не крушением, а самым полным и совершенным проявлением ее. Но должно же существовать в мире что-то еще, кроме ненависти, алчности и жестокости. Неужели все эти великолепные фразы, которые парили над человечеством подобно веселым воздушным змеям, были также только лицемерием? Бездушные змеи, да, вот именно, – сооружение из тонкой бумаги, которое держат на конце веревки; украшение, которое не следует принимать всерьез. Он подумал о всей бесконечной веренице людей, страдавших от невыразимой пустоты человеческой жизни, пытавшихся словами изменить положение вещей, проповедовавших потустороннее. Какие это были туманные, загадочные личности – Демокрит, Сократ, Эпикур, Христос; их было так много, и образы их так смутно вырисовывались в серебристом тумане, что он готов был принять их за плод своего собственного воображения. Лукреций, Святой Франциск, Вольтер, Руссо, и как много еще, известных и неизвестных, за эти долгие трагические столетия; некоторые из них плакали, а некоторые смеялись, и слова их поднимались, сверкая точно мыльные пузыри, способные ослепить людей на мгновение, и затем превращались в прах. Он чувствовал сумасшедшее желание присоединиться к побежденным, броситься в неизбежное поражение. Изжить свою жизнь так, как он этого хотел, несмотря ни на что, снова провозгласить подложность Евангелий, под покровом которых алчность и страх наполняли все большими и большими страданиями и без того уже невыносимую агонию человеческой жизни.