Книга Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - Никос Казандзакис

Мы вышли. В вышине рассыпались искрами звезды. Река Иордан переливалась по небу от края до края. Море шумело.

Мы уселись на гальке, скрестив ноги, и волны лизали нам ступни.

– Бедность к хорошей жизни стремится, – сказал Зорбас. – А то как же? Думает одолеть нас? Иди-ка сюда, сандури!

– Македонскую мелодию, Зорбас! Мелодию твоей родины! – сказал я.

– Критскую! Мелодию твоей родины! – ответил Зорбас. – Спою тебе мантинаду, которой научили меня в Кастро. С того дня, как я услышал ее, жизнь моя изменилась.

Он немного подумал и сказал:

– Нет, не изменилась, но теперь я знаю, что был прав.

Зорбас опустил свои толстые пальцы на сандури, поднял голову, и его дикий, хриплый, исполненный тоски голос забурлил в воздухе:

Смелей! На Бога уповай, а там уж будь что будет:

Пускай тебя судьба спасет, пускай тебя погубит!

Заботы рассеялись, никчемные тревоги ушли, душа достигла своей вершины. Лола, лигнит, подвесная дорога, «вечность», малые заботы и заботы великие – все стало голубым дымом, который рассеялся, и осталась только поющая стальная птица – сердце человеческое.

– Молодец, Зорбас! – крикнул я, когда была сыграна гордая мелодия. – На здоровье, все, что ты сделал, – шансонетка, крашеные волосы, растраченные деньги, – все, все! Спой еще!

Он вытянул тонкую, всю в глубоких морщинах шею:

Когда задумал сделать что, смелей, долой сомненья!

Всю силу юности своей растрать без сожаленья!

Десяток рабочих, ночевавших у шахты, услышали мантинады. Они поднялись, спустились, крадучись, и уселись на корточках вокруг нас. Люди слушали свою любимую мелодию, и по ногам у них бегали мурашки.

И вдруг, не в силах больше сдерживаться, они выскочили из темноты, как были – полуголые, с растрепанными волосами, в широких штанах, окружили Зорбаса с его сандури и пустились плясать на крупной гальке неистовый танец.

А я зачарованно смотрел на них и думал:

«Вот они – настоящие россыпи, которые я искал, а других мне и не нужно».

На другой день спозаранку галереи огласились ударами кирок и криками Зорбаса. Рабочие трудились яростно. Только Зорбас мог очаровать их: с ним работа становилась вином, песней, любовью, и люди пьянели. Мир в его руках оживал, камни, уголь, дерево, рабочие жили в его ритме, в глубине галерей, при свете ацетиленовой лампы шла война – Зорбас шел впереди, сражаясь с противником грудь на грудь. Он дал имя каждой галерее, каждой жиле, дал лицо безликим силам, и теперь они уже не могли уйти от него.

«Если я знаю, что эта галерея – „Канаваро“, – (так он окрестил первую галерею), – ей от меня уже не уйти. Я ее знаю по имени, и она не посмеет подложить мне свинью. Ни „Настоятельница“, ни „Косолапая“, ни „Мочегонная“. Я их всех по именам знаю!»

В тот день я незаметно для Зорбаса проскользнул в галерею.

– Давай! Давай! – кричал он рабочим. – Вперед, ребята, одолеем гору! Мы, люди, страшные звери, Бог нас видит и дрожит от страха. Вы – критяне, я – македонянин, так одолеем же гору, не поддадимся ей! Мы турок одолели, а этой горки что, испугаемся? Вперед!

Кто-то подбежал к Зорбасу. В свете лампы я разглядел исхудалое лицо Мимифоса.

– Зорбас, – раздался его заикающийся голос. – Зорбас…

Но Зорбас даже не обернулся: он увидел Мимифоса, все понял и поднял свою ручищу:

– Уходи! Ступай отсюда!

– Я от мадамы… – начал было дурачок.

– Уходи, сказано тебе! Работа у нас!

Мимифос убежал, а Зорбас раздраженно сплюнул.

– День – для работы, день – это мужчина. Ночь – для развлечения, ночь – это женщина. Не надо этого путать!

Тогда я вышел из укрытия и сказал:

– Уже полдень, ребята. Пора сделать перерыв и перекусить.

Зорбас обернулся, увидел меня и нахмурился:

– С твоего позволения, хозяин, оставь-ка нас лучше! Сходи сам пообедай. Мы двенадцать дней потеряли, нужно наверстывать упущенное. Приятного аппетита!

Я вышел из галереи и спустился к морю. Там я раскрыл книгу и забыл о голоде. «Мысль – каменоломня, – подумалось мне. – Вперед!» И я погрузился в великие галереи разума.

Будоражащая книга о заснеженных горах Тибета, о таинственных монастырях, молчаливых монахах в желтых рясах, которые, сосредотачивая свою волю, заставляют эфир принимать желанную им форму.

Высокие вершины, множество духов, витающих в воздухе, куда не долетает суетный гул мирской. Великий аскет берет своих учеников – шестнадцать юношей и ведет их в полночь к заледеневшему горному озеру. Они раздеваются, разбивают лед, погружают одежды в ледяную воду, а затем надевают снова и сушат на своем теле. Так они мочат и сушат одежду семь раз. А затем возвращаются в монастырь к заутрене.

Они поднимаются на вершину высотой пять или шесть тысяч метров, тихо садятся, глубоко и ритмично дышат, обнаженные до пояса, и не мерзнут. В ладонях у них чашка с холодной водой, на которую они смотрят, сосредотачиваются, передают воде свою энергию, вода закипает, и они готовят с ней чай.

Великий аскет собирает вокруг себя учеников и восклицает:

«Горе тому, кто не имеет в себе источника счастья!»

«Горе тому, кто желает нравиться другим!»

«Горе тому, кто не чувствует, что эта жизнь и жизнь иная есть единое!»

Уже наступила ночь, и читать стало невозможно. Я закрыл книгу и посмотрел на море. «Нужно, – подумал я, – нужно избавиться от всех кошмаров – от будд, богов, родин, идей… Горе тому, кто не избавится от будд, богов, родин, идей!»

Внезапно море стало черным. Молодой ущербный месяц уходил на закат. Вдали среди садов жалобно завывали собаки, и лай катился по ущелью.

Появился Зорбас. Он был весь испачкан, покрыт грязью, а рубаха его превратилась в лохмотья.

Зорбас присел рядом.

– Сегодня был хороший день, – сказал он. – Поработали на славу.

Я слушал слова Зорбаса, не понимая их. Мысли мои все еще блуждали среди далеких таинственных утесов.

– О чем задумался, хозяин? Ты где-то очень далеко.

Я собрался с мыслями, повернулся, посмотрел на моего товарища, кивнул и ответил:

– Ты, Зорбас, считаешь себя видавшим виды, опытным Синдбадом-мореходом, который много странствовал по свету, и пыжишься от этого. Но ты так ничего и не видел. Ничего, несчастный! И я тоже. Мир гораздо больше, чем мы думаем. Мы все странствуем и странствуем, а в действительности даже носа не высунули за порог родного дома.

Зорбас насупился и молчал. Только взвизгнул, как побитая собака.