Книга Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

3 августа 1837 г.

Праздник 29 июля[280]. — Зонты

Говорят, что, если в день мятежа идет дождь, мятеж отменяется; мы вправе утверждать, что с праздниками дело обстоит иначе: празднику дождь не помеха. Злые языки утверждают, что если бы 29 июля 1830 года шел дождь, революция бы не состоялась; так вот, в нынешнем году 29 июля дождь лил как из ведра, и тем не менее празднование годовщины этой революции состоялось: ни одного из зрителей дождь не испугал. Вполне вероятно, что и в 1830 году те, кто совершал революцию, выказали бы неменьшую отвагу. Что касается нас, мы убеждены, что народ так же любит сражаться, как и глазеть, и что, раз он не испугался огня, то не убоялся бы и дождя.

В прошедшую субботу дождь зарядил с самого утра, и такой сильный, что мы засомневались, стоит ли отправляться смотреть состязания; мы опасались, что никто не захочет в такую погода выходить из дома; однако кто ничего не видел, тому нечего сказать, а мы хотели что-нибудь увидеть, чтобы иметь право что-нибудь сказать; ведь мы сочиняем наши безделицы с такой же тщательностью, с какой королевские докладчики сочиняют свои доклады; мы говорим только то, что знаем, высказываем только то, что думаем, рассказываем только о том, что видели; нам не нужно ничего, кроме правды, и если зрелище нас пленяет, если празднество нас забавляет, мы тотчас прикидываем, как о нем рассказать, тотчас принимаемся искать способы поделиться нашими впечатлениями с читателями[281].

Поэтому в субботу в два часа пополудни мы уселись в экипаж — не ради того, чтобы насладиться празднеством, а ради того, чтобы убедиться, что его перенесли на завтра, и ничуть не сомневаясь в том, что не встретим в городе ни единой живой души. На углу Королевской улицы дорогу нам преграждают конные муниципальные гвардейцы: «Проезда нет!» Мы разворачиваемся и двигаемся другим путем, намереваясь добраться до моста и переехать на другой берег[282]; перед нами вырастают другие муниципальные гвардейцы с тем же предупреждением: «Проезда нет!» Между тем на улице нет ни одного экипажа, кроме нашего, а все ужасное скопление народа состоит из одного комиссионера и одного инвалида, так что мы весело смеемся над мнительностью властей, которые так тщательно охраняют нас от мнимой толпы. В конце концов мы находим улицу, не охраняемую муниципальным цербером. Мы пересекаем Сен-Жерменское предместье и подъезжаем по Бургундской улице к входу на трибуны, обозначенному в пригласительном билете: тут разражается грандиозная гроза с жутким ливнем и свирепым ветром; дамы, подъехавшие к месту назначения одновременно с нами, робеют при мысли о необходимости проделать пешком путь до трибун, возведенных на набережной Орсе; насквозь промокшие лакеи отдают кучерам приказание, свидетельствующее о полной капитуляции: «Домой!» Мы намеревались последовать их примеру, как вдруг особа, составлявшая нам компанию, поделилась с нами следующим соображением: «Эти дамы уезжают, потому что боятся испортить свои новенькие хорошенькие шляпки; а дождь-то уже почти кончился; посмотрите сами». Мы смотрим, видим шляпу нашей спутницы и постигаем причину ее храбрости. После чего выходим из экипажа и отважно направляемся к набережной; тут-то нас и ждет удивительное открытие: набережная заполнена народом; тысячи веселых мокрых людей смотрят на реку; с зонтов капают слезы, но на лицах цветут улыбки. Состязания идут своим чередом, невзирая на ненастье, на воде и под водой.

Нет ничего более странного, чем наблюдать с высоты трибуны за парижанами, укрывающимися под огромной пеленой из зонтов одного цвета; можно подумать, что на берег выбросился огромный кит; народу там много, в толпе так тесно, что под одним и тем же зонтом умещаются пять или даже шесть человек. Во Франции зонты все одинаковые. То ли дело Италия! Там видишь зонты красные, зеленые, синие, желтые, розовые, оранжевые, фисташковые. Под такими зонтами толпа напоминает роскошную клумбу. Наши зонты суровы, они не радуют глаз; ясно, что ими пользуются только по печальной необходимости, недаром их называют parapluie, что означает «против дождя». Итальянец же вынимает зонт в солнечный день и называет его соответственно — ombrella, что означает «ради тени».

В тот самый миг, когда мы вошли в павильон с трибунами, гроза кончилась. Место у нас было превосходное, а зрелище, представшее нашим глазам, — прелестное. Мы хотели бы передать наши впечатления во всех подробностях — передать не вам, парижане, знающие все либо не желающие знать ничего, но вам, друзья-провинциалы, которым мы стремимся служить верой и правдой. Начнем с фона: в глубине картины сад Тюильри, купы деревьев на террасе вдоль реки; на краю террасы густая толпа, чудом умещающаяся на этой узкой полоске земли, нависшей над обрывом. Это — самый верхний слой зрителей; ниже, на набережной, толпится следующий слой; еще ниже, у подножия набережной — третий слой и, наконец, в специально выстроенных павильонах — четвертый. На набережной возведены пять высоких колонн, на которых золотыми буквами выведены даты 27, 28, 29 июля 1830 года; те же цифры 27, 28, 29 обозначены на тысячах трехцветных знамен: 27 — на синей полосе, 28 — на белой, а 29 — на красной. Когда отмечаешь годовщину трех славных дней, очень кстати приходится трехцветное знамя. Павильоны, обитые красным и увенчанные синими, белыми и красными фонарями, имели очаровательный вид. Но это еще не все: особенно хороша была Сена, принарядившаяся по случаю праздника; Сена с ее длинными лодками и большими пароходами, над которыми реяли ленты и вымпелы всех цветов, с ее моряками и военными оркестрами, с гребцами, которые были почти полностью скрыты под легкими знаменами и напоминали трехцветных бабочек, порхающих над волнами, и с шутниками, которые пускались вплавь в бочках и поначалу гребли руками, а потом, когда бочка наполнялась водой, весело шли на дно под рукоплескания толпы. Да! Сена была очень хороша, и, любуясь ею, мы задавались вопросом, отчего такая прекрасная река так мало участвует в развлечениях парижан. В Лондоне Темза имеет праздничный вид во всякий день; тамошние жители наслаждаются речными прогулками постоянно, парижанам же наслаждения такого рода неведомы; отчего? Должна же быть какая-то причина, по которой городу, обожающему развлекаться, развлечения на воде незнакомы; быть может, мы все страдаем водобоязнью? Если так, это бы многое объяснило.