Книга Мордовский марафон - Эдуард Кузнецов

«Не проворуется, — осадил ее дед. — До полета дожил, под судом-следствием не состоял — значит, умный человек».

«А что это она, Настька-то, в конце самом пишет рэ и пятерку? Пять рублей, что ли? А какие пять рублей, не пойму».

«Ну ты даешь, прапорщик! — развеселился дядя Витя. — Какие же это пять рублей! Это по-немецки пэ и эс — значит «после следует». Всегда в конце письма ставится».

«Ты смотри, — обиделся дядя Коля, — какие нынче грамотные все. Нет чтобы по-русски, давай им по-фрицевски… Шибко-то грамотные полосатую вон шкуру носят! А мне, — громыхнул он кулаком по столу, — плевать с высокой колокольни! Вот хоть бы и Настька — училась, училась на врача этого, а всего сто десять получает, а я неученый, а две сотни вынь да положь, и Нинка — сто шестьдесят!»

«Грамота делу не помеха, — веско сказал дед. — Хотя при нашей специальности и без нее не велика беда! Я вот с 32-го по самый 70-й при лагерях, а скажи мне: иди министром — ни за какие коврижки! Сколько их за мой век, министров этих, сковырнули — был и сплыл, а я, к примеру, как ходил в почете, так и на пенсию с музыкой проводили. Когда б не нога, я бы и еще послужил».

«Белую-то всю скушали, — тетя Нина поднялась из-за стола, вышла в сени и тут же вернулась с графином какой-то мутной, как кисель, жидкости. — Ну-ка домашненькой…».

«У меня тут, — дядя Коля пьяно икнул, — один штукарь, едри его под хвост, ручку, понимаешь, вертанул, — он подцепил из голубой миски кусок студня. Да… Так обидно… За пачку индейского[22]один, уже освободился, смастырил наборная и с красной звездочкой на конце. Ну, мне показалось на одного, я его завел за баню да по боку, да по шеям, а тут узнаю — не он. Вишь, как оно бывает… Да, не он, а зверек один, армян, в больничке сейчас лежит. Ну, черножопый, приедешь — я тебе пропишу! Я тебе… В общем, жить будешь, а на бабу не потянет!»

«У нас бы за такое «по боку» крику не обобраться», — сказал дядя Витя.

«Я потому и ушел от вас к жулью — с ними не в пример легче. Больно вы цацкаетесь со своими «политиками»».

«Скажешь тоже — цацкаемся! А посади-ка к нам любого блатного-разблатного белугой взвоет… Можно и без «по боку» такой регламент учредить, что только держись! Впрочем, мы и физическими, так сказать, мерами не пренебрегаем, но чтобы без свидетелей».

«Без физических нельзя, это так», — подтвердил дед.

«Мо-ожно! — вдруг не согласился дядя Витя. — Еще как мо-ожно!.. Конечно, если пара тысяч контингенту — тяжело, а как у нас все наперечет, так если с него глаз не спускать, то всегда нащупаешь, где у него болит. Я вот его свидания лишу или на голодный паек посажу, а то, например, книги да тетради заберу на проверку вроде, да обложки пообрываю, да тетрадь другую вроде как потеряю, да письма все перекрою, он и взвоет, а взвыл да обругал — пожалте, в карцер, на хлеб-на воду. Я сегодня как раз, хоть не курю, задымил «Беломорину» и за хожу в одиночку к Зибельману — у него и слюнки потекли, думал — попросит, но нет — вытерпел… Как, спрашиваю, жалобы имеются? Ночью холодно, говорит, нельзя ли бушлат? Да вы что, я ему… у нас это строго — только на вы… да вы что — июнь на дворе! А там и в самом деле не так холодно, как сыро — под окнами-то болото, да и погода вон какая. Ну-ка попробуй на фунте да на воде, да в одной курточке тряпичной целый день ни присесть, ни прилечь… Июнь, говорю, на дворе уже. Он глазами так и сверлит — съел бы! Ах вы, кричит, такие-сякие, книги мои порвали, людоеды! Ах, ты так? Я сейчас сажусь — и рапорт: «За оскорбление и так далее» — пятнадцать суток ему еще обеспечено как пить дать».

«Эка невидаль — пятнадцать суток! — дядя Коля заметно опьянел, лицо его взялось ярко-красными пятнами, глаза сделались неподвижные и мутные, как запотевшее стекло. — Мы бы за лайку эту сперва требуху ему оттоптали, а уж потом и пятнадцать».

«Разве теперь карцер, — сказал дед. — Вот раньше был карцер».

«Ничего, — утешил их дядя Витя. — Вон тот же острослов уже чирьями весь оброс. Я из этого Зибельмана сделаю Гибельмана, язычок-то я ему укорочу».

Дед возмущенно крякнул: «Эх вы! Ра-апорт написал! Так разве укорачивают-то! Тьфу-ты, глаза бы на вас не глядели!»

«Ты, отец, устарел, — рассмеялся дядя Витя. — За новой стратегией следить надо!»

«Учи, учи, яйцо курицу. Укащику-то за щеку, говорят».

«Ну, отец, это ты, если на то пошло, органам скажи — их установка: пусть, говорят, лают власть, зато будем знать, кто что думает. Вот и терпим. Другой этой власти сует во все дыхательные и пихательные — терпим. То есть как терпим? До поры до времени… А этого Гибельмана я проучу, чтоб не острил. Вызываю я его, в январе еще, — с характеристикой годовой ознакомить. Ну там нарушения перечислил и все прочее, как предписано, и в конце: «Взгляды свои не осудил, к советской власти относится отрицательно». А он: это ложь, я к советской власти отношусь очень положительно. То есть, я ему, как так положительно? А так, говорит, — я на нее с прибором положил!»

«Ха-ха-ха! — закатился дядя Коля. — Во, дает, падаль! Так и ляпнул?»

«Ну да! А то еще…».

«Вот ты говоришь, — вклинился дед, — ручку сперли. А что же эти ученые-мудреные? Уже и в космос летают, и тому прочее, а нет чтобы, значит, такую пилюлю изобресть, чтобы как кто напаскудничал, утром встал и сам на себя донес в доскональности».

«Ну ты, отец, и удумал, — рассмеялась тетя Нина. — Эдак всех пересажать придется — сторожить будет некому. Вот хоть бы и Виктор, не в осужденье будь сказано, где доски-то для сарая добыл?»

«Ну это ты…» — рассердился дядя Витя.

«Дак я в похвалу. Молодец! Это я вот бате — насчет его пилюли. Мы ведь тоже не лопухи, не из дому стремимся, а в дом».

«А ты, не дослушавши, не тарахти, — оборвал ее дед. — Нас эта пилюля не касается, а скармливать ее, которые на подозрении или замешаны, непутевые всякие, а пуще всего которые против партии и народа идут».

«Во! — воскликнул дядя Витя. — Мудро! Вот ты, отец, и сочини этим ученым: так, мол, и так…».

«Сочинил уже», — дед гордо выпрямился.

«Ну и?»

«Покамест молчат. А вот я предложение в ЦК написал — «Об улучшении в области лагеря» называется. Счас я вас ознакомлю». Дед приподнялся и, запустив руку за портрет Ленина, извлек оттуда зеленую школьную тетрадь.

«А ну тебя, пахан, — сказал дядя Коля. — Люди повеселиться собрались, а ты тут…».

«Ну и дурак, коли так», — обиделся дед.

«Вот ты в том году Конституцю писал. Послушали, что ли, тебя?»

«А как ты думал?» — строго взглянул дед. — Что мне ответили-то, аль не читал? «Ваши предложения будут приняты во внимание!»

«Ну и где же их приняли? Нам эту Конституцю читали на политзанятиях, я уж слушал, слушал, а чтой-то насчет того, чтобы стрелять врагов народа не уловил…»