Книга Зимняя война - Елена Крюкова

Так он говорил?.. М-м… соблазнительно… я бы сам такие речи послушал…

Беда нам, беда, русским людям: слушаем мы ушами, любим мечтами, а решенья решают за нас, там, далеко…

О!.. вспомнил, как убитого звали. Хомоной, вот как.

Да-а. Восток дело тонкое. Без поллитра делать нечего.

…О, это ты!..

Да, это я, дочь моя. Как высветлились, выгорели у тебя волосы. Они стали совсем золотые. Как моя золотая каска. Как лоб святого Николая на темной иконе.

Откуда ты, Отец?!..

Прямо с поля боя. Я пришел к тебе с поля боя, ты перевязала мне рану.

Куда ранили тебя?!.. дай, покажи скорее…

Во тьме барака не было видно ничего, кроме тускло мерцающих из мрака золотистых усов, бороды, выпуклого лба. Глаз пришельца было не видать. Русоголовая девочка быстро, озабоченно встала с досок, на которых бессонно лежала в ночи, наклонилась и рванула собственную юбку. Ветхая ткань с жалким хрустом подалась в крепко сжатых, рвущих кулачках.

Милый!.. о… кровь уже запеклась… нет, идет еще, сочится…

Он протянул руку, неумело обвязанную драной тельняшкой. Она раскутала полосатый грязный лоскут. Чуть повыше локтя пуля прогрызла руку насквозь. Дырка, теперь у тебя будет в теле еще одна отметина, награда Войны. Он вытянул руку, она обмотала разорванной на длинные полосы ветоши юбкой почернелую рану, перед тем смочив тканевой комок снегом, застрявшим под ее спальными досками: в храме, где спали бабы-каторжанки, было не теплей, чем на воле. Легче тебе?.. Легче, дочь. А еще легче и счастливей оттого, что я вижу тебя. Ох, и настрадался я на этой Войне. Измучали меня боями. Вот и нынче. Еле добрел сюда… с облаков…

Есть мир, его скелет — Война. Перед сегодняшним боем мне дали выпить сто граммов спирта. И всем нашим солдатам дали. Ты знаешь, родная, я ведь простой солдат на Зимней этой Войне. Я уже здесь не Царь. Я Царь для тебя… для Матушки… для бедных сестричек твоих… а для других… Нам дали спирт, чтоб мы, мальчишки, опьянели и шли на смерть грудью, вперед, зажмурившись, с винтовкой наперевес, в ужасе и нескончаемом, из глоток, крике опьяненья и безмыслия.

Спирт ударил мне в голову, и мне было все равно, что пули свистели вокруг, косили мальчиков.

Как, Отец?!.. разве ты молодой… разве ты сам — оголец… у тебя же золотые усы, борода… морщины на лбу… я же — младшая дочь твоя…

Милая ты моя!.. ты же не знаешь, что такое Время… Времени же нет, родная. Оно входит одно в другое, как рука в перчатку. Оно смещается, как золотые нимбы у святых на Иконостасе. И-ко-но-стас… Стася… Слушай меня, Стасинька. Я бежал, я сам стрелял сегодня. И что я защищал?!.. Свою убитую давно страну?.. Ее тюрьмы?.. Ее каторги?.. Ее Острова?.. тысячи Островов в ее Северном Белом море без берегов, где томятся тысячи моих подданных, которых я не смог спасти от ужаса, от нашествия, от врага… Защищал Внутреннюю Зимнюю Войну, Войну со своим народом, что веду не я, что ведут те, кто меня убил?!.. В лесах, на горах, в степях — везде страх, везде кровь. И я не защитил. Не смог.

Он опустил тяжелый медный лоб в подставленные ковшом мозолистые руки и заплакал, и стал раскачиваться слепо из стороны в сторону, мерно, обреченно, как маятник.

Отец, не плачь. Отец, ты же не виноват. Нет! Я виноват! Они все говорят, что я виноват! Что это я подставил мою землю! Подвел под монастырь! Они всегда ищут виноватого, люди! Им всегда нужен виновный! А я… могу только драться… только сражаться… я же военный… меня же — Войне — с детства учили…

Как все нынче было?.. расскажи… Ты рассказывай, а я сяду рядом… буду слушать и тихо плакать тоже… я люблю тебя… я люблю тебя…

Он сел на плохо прибитые друг к другу, настеленные на каменные плиты занозистые доски, согнув раненую руку, морщась; она села у его ног, прижавшись к нему плечом, подняв к нему, вверх, личико, так, как собаки поднимают морду к Луне, чтоб завыть, но на ее лице написалось не отчаянье, а чистая, тихая, грациозная радость, и слабый румянец просветил, извлек на свет Божий эту радость, плескавшуюся в серых огромных глазах, в тонких изработанных пальцах, перебиравших бахрому перевязочной ветоши, и он перевел взгляд вниз, на ее ручонки, и увидел, что безымянного на правой руке — не хватает. Охнул. Схватил лапку. Сжал сильно.

Девочка моя!.. как же так… это они тебя… мучали…

Нет, Отец. Это я. Я сама. Говори. Говори лучше.

Через дыры в дощатой крыше храма синело, наливалось кровью рассвета сапфировое ночное небо.

У меня с собою, кроме автомата через плечо, был еще пистолет системы «астра», с коротким стволом, калибра семь, шестьдесят пять. Отличный пистолет, что и говорить. К поясу — не у всех солдат, через одного — были приторочены связки гранат-лимонок. Нас всех, моряков, сняли с северных военных кораблей и отправили в холодных эшелонах на юг, защищать Армагеддон. Армагеддон, древняя Столица. Я вспоминал свой Петербург и плакал, видя белую ночь и себя перед призраком Дворца, обратившим лицо к балкону, где стояла твоя Матушка, вся в белом. А, что об этом… Иное время. Иная Война.

Мы дислоцировались в лесах, и хвойные дылды-сосны призывно гудели над нами, раскачиваясь под широким ветром, скрипя, как корабельные мачты. Мы вырыли и землянки наскоро, наспех, и траншеи выкопали в земле, чтобы было где спрятаться от танков, от пуль, от трассирующего, безумного огня. Танки, дочка!.. Разве от них спрячешься. Танк — это мощный, крупный зверь. Он если прет на тебя, так напролом. Груда железа, превращающая тебя в груду костей и кровавых лоскутьев. Ах, родная… И блиндажи, блиндажи. Будто в них ты спасешься, забудешься.

Подогнали множество черных грузовиков, и на них мы установили прожекторы, чтобы если вырвемся из лесов, освещать равнинные поля, просматривать насквозь глупый театр Войны. Парни-шофера матерились не переставая — для храбрости, это они так себя взбадривали, так возжигали свои колотом колотящие в ребра сердчишки… О, Стася, avec grand plaisire слушал я родную суровую, хлесткую речь — с запахом навоза, с духом проклятья! Да, мои ребята, мои солдаты посылали проклятья не только врагу. Еще и по себе, в себя ударяли: а мы-то что, раззявы, трусы, остолопы. Мы — не могли — остановить. А машина закрутила колесами, разве ее остановишь, мчит по дорогам, по бездорожью.

Бой начался, доченька! У нас и минометы тоже были. Хотя… конечно… оснащенье недостаточное, и у врага много больше оружья имелось, и разного, и новомодного, последних образцов. А мы… Та, моя, мертвая, Армия, на коняшках-вороняшках да с тачанками на тележных колесах, получше снабжена военной пищей была. Я все тщательно, умно продумывал… и Великий Князь Николай Николаич тоже… А нынче я снова тщедушный, безродный мальчонка; я — солдат; я — в гуще своего несчастного народа; и взвиваются, и разрываются надо мной осветительные снаряды — ослепительно, страшно, высвечивая всю душу — до конца. Так Бог задумал, сделать меня одним из… чтобы я понял, восчувствовал… ведь и наш Отец Небесный… Стасинька, помнишь… измученный, изнуренный Крестом, исходил всю нашу с тобой родную землю в рабском виде, благословляя, утешая…