Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А церковь в загадке вот с чего получилась: матросы Магеллана, потерявшие день, все религиозные праздники справляли днем позже, за что были дома приставлены к длительному церковному покаянию.
— Настя, что с тобою? — обеспокоился Юрий Федорович.
Выдержка у его верной помощницы невероятная была, и в самые тяжелые случаи, когда кишки выворачивало из желудка, а слезы из глаз, рука ее — не дрожала. А вот теперь разрыдалась, да как! В голос, и слезы прыскали струями до стены, можно было бы счесть в другой ситуации за юмористический фокус.
— Что же такое? — Юрий Федорович растерянно водил вокруг Насти руками, не касался.
— Эта… Потапова.
Потапову привезли со страшной раной, с отрезанным по живому куском ягодицы. Решили, злодейское нападение. Вызывали милицию.
— Она… сама, оказывается.
— Как сама, Настя?
— Сама от себя отрезала, ножом. Чтобы детей накормить.
— Ох…
Юрий Федорович откинулся к стене, приобнял осторожно Настю. Это новости о человечестве. И ведь, пожалуй, хорошие. Грудь иголкой прокалывать для маленьких, хоть кровью чтоб вместо молока, это случалось. Но чтоб так вот… Настя прильнула наотмашь и продолжала, крупно вздрагивая, жаться, сильно, будто втереться в него хотела.
Летчик Савостьянов, атакуя пробравшегося в город бомбардировщика «Хенкеля», сделал, чтоб не допустить бомб на город, таран пропеллером по хвосту. Фашист упал в Таврическом, наш — где-то в Басковом. Таврический вообще-то был под замком, но под соусом посмотреть на обгоревшего стервятника сад открыли для населения на сколько-то дней. Ким, разумеется, припустил смотреть. Вражий самолет валялся в снегу со скосовороченным качаном, похожий на ворону, сбитую машиной или рогаткой, нелепую и пустую. Жалкий! — а именно из таких ведь валятся гигантские смертоносные бомбы.
Люди глядели на самолет по преимуществу молча и, Киму показалось, без выражения. Как на что-то не имеющее к ним отношения. Предмет из другого измерения, вот как это называется! Так смотрят на скелет кита в Зоологическом музее: уж настолько большой, что кажется ненастоящим.
Летчик Савостьянов, указывало радио, жив, почти невредим и награжден. Ушел с парашютом. Но ведь мог погибнуть — как на барана чихнуть! Решился, рискнул жизнью.
Ким искал в себе, сможет ли рискнуть сам.
— Фил Филыч, стишок презанятный, — протянул Арбузов листок в линейку. — Смотри. И почерк-то детский, кажется.
Шел дистрофик с тусклым взглядом,
Нес корзинку с мертвым задом.
— Мне к обеду, людоеду,
Хватит этого куска…
Ох, голодная тоска
А на ужин, ясно, нужен
Маленький ребеночек
Только что-то неохота
Начинать бочоночек…
— Хе-хе-хе! — задребезжал Здренко. — И впрямь ребенок похоже писал! Не буквы, а эдакие, хе-хе, крюко-зябрины!
— В конце некоторый сбой. Почему герою стиха неохота маленького? — неясно. За обедом наелся? И слово «бочоночек»… Можно подумать, о бочкотаре пассаж.
— Нет, тут надо бы подробности исследовать, — перечитывал стих Здренко. — Психология-то неясна. Что, сам ребенок сочинил на такую тему?… задорный, прямо скажем, стишок, не без игривости! Не склеивается! Следует вывод — взрослый сочинял. Но что ж это за взрослый такой, позвольте поразмыслить? Это как же: сочинить — и ребенку продиктовать? Не укладывается! Диверсант? Или из этих… Из самих.
— Из каких самих?
— Из людоедов!
— Не исключено, — протянул Арбузов.
— Так а я о чем! Видишь, он рассуждает тут… Не рассуждает, указывает, что зад был мертвым. С мертвого, то есть, человека снятый, а не с живого. Разбирается, гад!
— А есть разница? То есть я понимаю, что есть…
— Архисущественная, — замахал Здренко. — В миг смерти в тело выбрасывается того… трупный йад. Отравиться сразу им сложно, но вообще-то… неполезно, так сказать. Скажется позже, а и не заметишь, что именно сказалось-то. Людишки многие уже на сей счет уже просветились… хе-хе. Одна пассажирка дождалась, что мужичок в отключке, но еще живой, тут и давай с него мяс-ко-то срезать, в промежуточке, так сказать, парадоксальном между жизнью и смертью! Мы ее, конечно, выловили, но действовала, хе-хе, грамотно.
Арбузову помутнилось. Достал водку.
— Фил Филыч, тебе…
— Пару капель. Все, благодарствую.
— Страшно же, Фил Филыч. Человечину есть… Брр! Я бы лучше застрелился, ей-богу…
— А потому, Антон Иваныч, что у тебя нормальная человечья, извини за выражение, психология! — воодушевился Здренко. — А людоеды они такие…
Слепил в воздухе пальцами фигуру на манер лиры.
— Какие? — уточнил Арбузов.
— Необычные!
— Этого не отнять, — усмехнулся Арбузов. — Еще пару капель?
— Совсем чуть-чуть… — Арбузов наклонился через стол и перешел на шепот. — Есть ведь некоторые, которые не с голодухи людей хряпают, а для удовольствия!
— Да ну!
— Нуда! Целые… секты! Мы пока не вычислили, но найдем! Это такие, какие и так были… потенциально! А тут в городе ситуация… ну как бы стало можно… Ну, не можно… хе-хе… А как бы общественная атмосфера…
— Понятно, прецеденты возникли. Не они одни такие.
— Ну! Вот они и того! Позволить изволили!
— Противно ведь…
— Людишки-то разные. Им, получается по всему, не противно, а ровнехонько наоборот. А еще некоторые, — Здренко еще голосу поубавил, — имеют поверие, что съел человека — и тебе лишняя жизнь в зачет.
— Не понял.
— Ну, доживешь жизнь, а она еще раз парадоксально продолжится. А двоих съел — две жизни вперед. Но это надо его целиком-с. С мозгами там, с селезеночкой…
— Боже мой!
— А вот так! Психологии, они, брат, неисповедимы! Ты где стишок-то приобрел?
— Москвич поддудонил, — соврал Арбузов.
— Максим?
— Он. Сказал, чтобы я тебе показал специально.
— А почему это мне, так сказать, специально? — насторожился Здренко.
— Говорит, Фил Филыч этой темой специально интересуется…
— Ничего это я специально этой темой не интересуюсь! А хоть бы интересуюсь, ему-то что? — разозлился Здренко. — Ишь, москвичок! Обнаглел, сучонок! Лезет без мыла, знаешь ли…
— Про мыло поддерживаю, — кивнул Арбузов. — В мои дела он тоже сунул… длиньше положенного.
— Взяли на свою голову пассажирчика, а! Ну ничего, ничего… Подзаймусь я при случае…
