Книга Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе - Алексей Щербаков

Еще один похожий случай был в печати. Евгений Евтушенко, описывая один из митингов «Памяти», написал, что увидел взгляд присутствовавшего там ребенка, видимо, сына одного из националистов, и ему стало страшно. Не знаю, может, кто-то и проникся такой высокодуховной риторикой, но я и мои друзья валялись от смеха. Надо же! Испугался шестилетнего мальчика! Потому что мы в то время тоже не слишком любили советскую власть, но не боялись уже ничего.

Впрочем, по обычаю писателей эти люди защищали исключительно свою свободу высказывать те или иные идеи.

Иосиф Бродский. Богемная история

Об этом поэте написано и сказано столько, что можно лопатой выгребать. После получения им в 1987 году Нобелевской премии его старые друзья никак не дают о нем забыть. Конкуренцию Бродскому в этом смысле составляет только Сергей Довлатов. Но все-таки стоит упомянуть об этом безусловно крупном поэте.

Питерский период жизни Иосифа Бродского иллюстрирует, так сказать, другую сторону богемы. Не тех, кто, подобно «эстрадным поэтам», жил широко, обильно печатался и получал много. А тех, кто печатался редко – или никогда – и всегда имел не слишком много денег, но при этом является широко известным литератором в узких кругах. Это две стороны одной медали – и при чем тут общественный строй? Иногда приходится слышать, что первый вариант – московский, столичный, а второй – питерский. На самом деле люди «второго варианта» были и в Москве. Например, Леонид Губанов или Венедикт Ерофеев. Правда, представляющие более позднее поколение. Другое дело, что в столице всегда больше возможностей, а в Питере больше снобизма, сознания «мы бедные, зато гордые». Но в любом случае – из питерских литераторов того времени более всего стали известны представители именно «неприкаянной богемы» – Бродский и Довлатов.

Иосиф Бродский начал активную литературную жизнь с «благословения» Анны Ахматовой. На этом стоит остановиться. Подобные «благословения» играют – и не только в России – важную роль в литературных карьерах. Особенно у поэтов. Видимо, потому, что поэзия, как полагают ученые, происходит от магических заклинаний, а потому в ней сохранилось многое от колдовства. Еще Пушкин говорил: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Подобным образом благословляли многих. Речь тут идет не о том, что мэтр похвалил, познакомил с нужными людьми, замолвил веское слово. Тут все сложнее. Что-то в этом есть от суфийской традиции ученик – учитель. Мастер «благословляет» способного новичка – и как бы передает ему эстафетную палочку. То есть помогать можно многим. К примеру, Максим Горький, добрая душа, помог множеству молодых писателей. А вот «наследник» должен быть один. В поэтической среде к этому относятся с большой серьезностью. Недаром Андрей Вознесенский не уставал намекать, что стал преемником Бориса Пастернака. И это бы ладно. Но я видел, как поэт, пожалуй, более талантливый (хоть и не столь удачливый, но тоже не «подпольный»), чем Вознесенский, с искренней яростью это опровергал. Имя я его не называю, потому что считаю его своим учителем. А уж про учителя злословить – последнее дело.

Ну а если говорить цинично, главное – чтобы в это благословление поверили окружающие.

Так или иначе, Бродский стал вроде как духовным наследником Анны Ахматовой[42]. Как я уже упоминал, Анна Андреевна находилась в «духовной оппозиции» к советской власти. Или, если хотите, во «внутренней эмиграции». Хотя этот термин появился гораздо позже. В случае с Бродским правильнее скорее второе определение. Как метко заметил Довлатов, Бродский советскую власть просто не замечал. В упор не видел.

Это не значит, что Бродский сознательно устранялся от попыток войти в большую литературу. Нет, он состоял в молодежной поэтической группе при питерском Союзе писателей, что-то переводил и напечатал, кажется, два стихотворения в сборнике «Поэтический Ленинград». Но каких-то активных попыток прорваться в мир больших тиражей и широкой известности не предпринимал. Возможно, просто от вялости характера. Как отмечает Виктор Топоров, Бродский и его окружение были компанией «книжных мальчиков». Бывает. Талант – он не разбирает. Он порой достается такому бойцу, как Гумилев, а иногда и не такому...

Образ жизни Бродского его апологеты называют «свободным». Можно сказать и так. А можно и по-другому. Жил как получалось. Обычное дело, особенно для того специфического круга.

И все бы хорошо, но над головой поэта сгустились тучи. В газете «Вечерний Ленинград» появилась статья, где своеобразный образ жизни Бродского живописался яркими красками. Считается, что это власть дала команду для травли поэта. Может, оно и так. А может, и нет. Я по профессии журналист и знаю – ради острой статьи мои коллеги никого не пожалеют. И представляю, как все происходит. В те времена журналисты тоже не только выполняли партийные задания, но и охотились за крутыми материалами. Возможно, кто-то из сотоварищей Бродского по той же молодежной писательской группе, движимый вульгарной завистью, подкинул газетчикам тему. В общем, накатали статью. По тем временам на публикацию нужно было отреагировать. Вот и отреагировали: замутили судебное дело по обвинению в тунеядстве. 13 февраля 1964 года поэт был арестован.

Процесс был с юридической точки зрения весьма сомнительным. Но все-таки Бродского осудили – отправили не на зону, а влепили пять лет ссылки. Над этим любят стенать. А что? Пушкина два раза отправляли в ссылку вообще без всякого суда. Да и Бродского сослали всего-то в деревню Норинская Архангельской области. «Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами» (Я. Гордин). Бывают места и повеселее. Не Магадан все-таки. Да и в Магадане тоже, кстати, солнце светит. И люди там живут. Бывал, видал.

Вообще-то стенания на этот счет друзей Бродского очень характерны. Им-то, видимо, кажется, что нигде, кроме Питера, Москвы и Коктебеля, в нашей стране жизни нет. Описание визитов к ссыльному поэту очень напоминают изумление пятилетнего городского ребенка, которого впервые вывезли в деревню. «Мама, гляди, коровки живые! А это что, печка, да?»

Между тем Бродского послали не уран в шахте добывать. В деревне к нему отнеслись очень по-доброму. Когда оказалось, что ни к какому серьезному труду поэт не способен в принципе, Бродского поставили на «старушечью» работу – веять зерно. А потом и вовсе устроили на работу в местный Дом культуры. И что тут плохого для поэта? Появилась хоть возможность узнать, как живут люди, растящие хлеб, который ты ешь. А в свободное от работы время – кто мешает бродить по капустным и картофельным полям и сочинять стихи?

К чести Бродского, он так случившееся и оценил. На вопрос американского корреспондента об этом времени поэт ответил:

«Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, – самое лучшее время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но, поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего».