Книга Сейд. Джихад крещеного убийцы - Аждар Улдуз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глаза старца вновь поволокло белизной безумия, и он долго то ли кашлял, то ли смеялся, пока Железный Копт и Сейд покидали Орлиное Гнездо. И лишь выждав столько времени, за какое сердце спящего человека совершает три раза по сто ударов, он прекратил свой смех. Ловко перекатился через спину к нише в стене, извлек из нее несколько фонарей из далекого Чина и кусочки слюды, на которых было изображение бородатого лица, смутно напоминающего его собственное. Принялся вкладывать слюду в торцы фонарей и уже почти закончил, когда гашишшин, обездвиженный Сейдом в его покоях, очнулся и, бесшумно вскочив на ноги, поклонился Муаллиму. Старец, не отрываясь от своего занятия, пробормотал:
– Иди, посмотри кто там живой остался... помоги остальным... Сегодня ночью я встречаюсь с Салах-ад-Дином... и мы покидаем Гнездо...
* * *
Утром монашка исчезла. Ни Железный Копт, ни Сейд не вернулись в лагерь, и степная домбра звучала весь день в руках Акына особенно раздражающе. Старый кипчак был словно чем-то обеспокоен и даже на совещании в шатре у Салах-ад-Дина был на удивление тих, не шутил и не подначивал вождей кланов бедави своими язвительными замечаниями.
Когда же стемнело, произошли воистину удивительные события. Спустя много столетий, потомки жителей этих мест, хранящие веру своих отцов-исмаилитов, будут с восторгом рассказывать легенду о том, как Старец горы Аламут явил чудо, появляясь одновременно в разных местах вдоль расположения лагеря войск Салах-ад-Дина, осаждавшего крепость гашишшинов. Во всяком случае, солдатам виделись лица Старца одновременно на нескольких скалах. Потомки будут рассказывать о том, что Салах-ад-Дин встретился со Старцем, и он словно плыл по воздуху, после чего бесстрашный Лев Пустыни, безо всяких объяснений своим военачальникам, приказал наутро снять лагерь и прекратил осаду. Чего не будут рассказывать потомки – так это того, что по воздуху Старец плыл на плечах двоих гашишшинов, закутанных в черные одежды, не видимые в ночи, но тот, кого называли Праведником Веры, говорил со Старцем достаточно близко, чтобы различить их. Вернее, говорил не он, но сам старый джаллад-джаани, и говорил недолго. Но Лев Пустыни после разговора выглядел очень расстроенным, хотя и обронил своему федаину: «Мы здесь то, за чем пришли, – получили!» И еще не будут рассказывать потомки о том, что, уходя, лагерь Салах-ад-Дина оставил непохороненным труп старого кипчака, так и окоченевшего на ночном холоде с домброй в руках. Под левой лопаткой его прочно сидел кинжал гашишшина с личной меткой джаллада-джаани. Кинжал, прервавший затянувшуюся и раздражающую игру Акына-предателя.
«Воистину, любезная матушка моя, Вы были правы, считая, что служба в рядах воинства Божьего на Святой Земле окажется для меня источником неоценимого опыта, а также откроет новые, неожиданные пути к почестям, славе и богатству, к коим должно стремится каждому благородному шевалье, в чьих жилах течет французская кровь! За то время, что провел я в пустынях Синайских, в самом Иерусалиме, под началом благороднейшего из мужей, покойного ныне сенешаля, а также волею Судьбы и под покровительством Господа нашего Христа проведя немало месяцев в почетном плену у благороднейшего из сарацин, коего здесь именуют Львом Пустыни, я не только познал множество нового, укрепил свой дух, веру и рыцарские качества, но и стал свидетелем и участником событий, кои, несомненно, окажут свое влияние на судьбы королевств и откроют роду Де Бурдейль дорогу и к почестям, и к славе, и к богатству.
К слову о богатстве – за это время мною уже обретено золота, каменьев и ценностей различных довольно, чтобы обеспечить Вас и себя безбедным существованием при дворе в Париже на долгие годы. Всё это добыто мною не грабежом и разбоем, что стало привычным источником наживы для многих рыцарей в этой жестокой войне, но праведною службой и исполнением повелений господина моего сенешаля, чью последнюю волю я исполняю и поныне. И, воистину, видится мне влияние длани Господней на то обстоятельство, что за продолжение этой службы уже умершему моему господину, платят мне те, кто повинны в смерти его, враги и сарацины, а именно – сам Лев Пустыни, тот, кого именуют также Саладином, что по-сарацински значит «праведный из магометан». Ибо за то, чтобы исполнить последнее приказание Его Высочества, герцога Бретани и господина моего сенешаля, уплатил мне сей благородный сарацин много золота, а также тканей дорогих, шелковых, подарил породистого скакуна лучших статей из своих конюшен, присовокупив к вышеописанному поручительские письма к торговым домам иудеев, находящихся в больших городах на всем пути до Константинополя, и кои без проволочек можно обращать в золото и товары различной ценности.
Все блага эти достались мне, поелику сопровождаю я в земли Франции некую галантную даму, зачавшую и родившую дитя от самого принца Франции и господина моего сенешаля. Как Вы, матушка, несомненно поймете, ибо дама Вы благоразумная, это дитя мужеского пола также находится под моей опекой, и по праву своей крови является возможным соискателем трона французского, что при определенных раскладах сил и политических партий при дворе способно сослужить роду Де Бурдейлей хорошую службу. Упоминая галантность матери этого дитяти, не могу не отметить, что помимо выдающейся красоты и воли, поистине она – одна из самых живых по своей натуре женщин, что я встречал в своей жизни... после Вас, конечно же! Она отличается от прочих дам, сопровождавших наше воинство, умом, обходительностью и даже некоторой изысканностью манер, что позволяет мне предполагать невероятный успех, ожидающий ее как при дворе, так и во всем парижском обществе. И при Вашей, матушка, смекалке и галантной натуре, да под Вашим покровительством, думаю, этот успех будет обращен на пользу семейству Де Бурдейль, кое и в годы оные, верую я, будет увековечено и прославлено благодаря галантным дамам, но ныне существует лишь в лице Вас, при скромном участии Вашего любящего сына, преданного Вам и королевской семье, шевалье Де Бурдейля.
Post Scriptum. Бесконечно радуюсь я тому, что Вы, матушка, не в пример многим прочим дамам высшего света, не брезговали грамотой и за прочтением письма моего не обратитесь ни к кому, но, будучи, как я писал выше, дамой благоразумной, письмо сие сожжете. Надеюсь также, что покровительство и дружба некоего высокородного герцога, не слишком пользовавшегося благосклонностью Его Величества короля, но не обделенного благосклонностью Вашей и желавшего укрепить свое положение в Париже, всё еще не оставили Вас. И, если сочтете возможным, хотел бы просить Вас обратиться к нему за помощью в охране моих подопечных, лишь прибудем мы на земли Франции, ибо верных ему рыцарей у него достаточно, как и денег, и думается мне, он оценит возможность оказать покровительство одному из возможных наследников Короны. Бесконечно уповаю на Вашу галантность и благоразумие. Поручаю письмо это торговцу-иудею, что спешно следует из Иерусалима в Испанию и непременно пройдет через земли Франции, по своим делам заглянув в Париж и поклявшись не только мне, но и самому Саладину в том, что письмо это будет доставлено Вам лично в руки. Я же выйду в путь через месяц, как только в Александрии соберется караван паломников, возвращающихся в Европу из Святой Земли...»
