Книга Окно в Европу - Михаил Ахманов

Впрочем, все улыбки Рябого были такими.

* * *

Утром, собираясь на службу, Хайло наказал домочадцам:

– За ворота – ни ногой. Неспокойно в городе, не знаешь, кто друг тебе, кто враг. Вот к нам пришли… Вроде бы воры, а на деле – из Сыскного приказа. Жизни ребе домогались.

– Все в руках Господа, – произнес ребе Хаим, а Нежана сказала:

– А вдруг снова придут? Что нам делать-то, соколик мой?

– Для такого случая будет у вас охрана, – молвил Хайло. – Чурилу оставлю с его винтарем. Он боец опытный.

– Оррел! – подтвердил попугай.

И пошел сотник со двора, а вслед ему неслась Чурилина песня:

Во поле березонька стояла,

Во поле кудрявая стояла…

Ой, люли-люли, стояла,

Ой, люли-люли, стояла!

Под эту песню уходил Хайло со спокойной душой, зная, что в доме его беды не случится. Беда была на площади, где, должно быть, еще лежали трупы. И в городе тоже была беда – пока шел, слышал сотник плач в том или другом дворе, где рыдали над погибшими. На Торжище лавки были заперты, ряды пусты и скоморохов не видно – ни скоморохов, ни баб с корзинами, ни разносчиков, ни даже нищих. Но у пивных и кабаков толпился народец, все больше работные люди, хмурые да мрачные. Стояли, вели крамольные беседы, но топоров и вил при них не замечалось. Пока! Хайло достаточно знал киевлян – не тот был народ, чтобы пугаться варягов и даже князя.

Филимона с его тиунами он на Торжище не встретил, зато попался ему Алексашка сын Меншиков и сразу зачастил:

– Ну дела, мин херц! И чего я в Киев с тобой приперся? Сидел бы в Синих Вишнях да пирогами торговал! А тут смертоубийство сущее! Тут людишки того и гляди к бунту повернутся и резню бояр устроют! Тут хужей, чем на Москве! У нас-то, у москалей, боярина нет, резать некого, разве лишь сельского старосту! У нас…

– Бунт случится, всюду резать будут, и в Москве, и в Синих Вишнях, – прервал его Хайло, озираясь на мрачных мужиков. – Ты где живешь, москаль? Ты на Руси, а тут уж если варят борщ, так наваристый!

Алексашка призадумался.

– И то верно, твоя милость. Утекать надо! Я человек торговый, а в драке мне выгоды нет.

– И куда ж ты утечешь? – спросил сотник, вспомнив, что Алексашка – парень скользкий и ловкий.

– Да хоть в Хазарию, твоя милость![23]Могу и ребе Хаима с собой взять. Хороший старикан! А здесь ему ничего не светит.

– Это точно, – согласился Хайло. – Подумаю насчет ребе.

И он пошел дальше, по Княжьему спуску к Дворцовой площади.

Спуск был очищен от досужего народа и патрулировался варягами. Площадь, к удивлению сотника, тоже оказалась пустой, мертвецов убрали, а вместе с ними – трупы Соловья и его разбойников. В прошедшую ночь Кирьяк вывез их на площадь и, как велел Хайло, бросил среди убитых, поближе к Сыскной Избе. То было послание Близняте Чубу – мол, злодеи твои мертвы, а ребе Хаим жив! Размышляя о налете, Хайло не сомневался, что не своей волей Соловей пришел, а по приказу. Приказ же, конечно, отдан боярином, и ясно отчего: симпатии Близняты к латынянам тайной не были.

Обернувшись, сотник бросил взгляд на Сыскную Избу и сокрушенно покачал головой. Жаль ему стало князя-батюшку, жаль потому, что советники княжьи сплошь шельмецы да интриганы, а теперь еще и убийцы. Лгут государю, вертят, как хотят, из казны воруют и обирают честной народ! Из-за них и войну хазарам проиграли, когда обнаружилась недостача воинских припасов! Надо бы князю их приструнить, подумал Хайло. Надо, пока киевляне сами не взялись!

Он выстроил сотню, уже ожидавшую у дворцовых врат, сменил ночные караулы, поставил людей у поваленных звеньев решетки, где уже трудились мастера. Затем обошел вокруг дворца. Все вроде бы спокойно… В Капище лишь закопченные глыбы да пепел, безглазые идолы лежат на пристани, куда стащили их вчера, булыжники площади кое-где в засохшей крови, но это до первого дождя… В дворцовых покоях тоже тишина. Князь совещается с Малой Думой, и дела там, видать, нелегкие – слуги носят чарку за чаркой. Юрий, княжич-наследник, разглядывает портреты иноземных принцесс, сравнивая их с сирийскими картинками, где бабы голышом и в неприличных позах. Дальние родичи князя кучкуются в столовой, ждут полдника и точат лясы. Помпония не видно и не слышно – должно быть, не отошел еще от стычки с ребе Хаимом. Менту-хотеп собрал дворцовых кошек, подманив на колбасу, и поет им гимны. Кухари готовят трапезу, слуги моют и метут, виночерпий трудится у бочек и бутылок, личный лакей государя чистит его платье, посыльные носятся из дворца в Приказы и обратно, стражи стоят на постах… Все как обычно, лишь доносится с Торжища недовольный гул и не дымят костры в Святом Капище.

Ближе к полудню Хайло отправился во второй обход. Площадь уже не пустовала, по ней бродили люди – может, любопытные, а может, те, чьи близкие погибли здесь вчера. Что они делают?… – подумал сотник. Трупы-то убраны, вот только куда?… Но одни продолжали искать, шаря взглядами по булыжной мостовой и временами опускаясь на колени, другие глазели на дворцовые окна, на колонну Олега и Игоря, на решетку, у которой суетились мастера, на разоренное Капище и деревянных богов, сваленных на пристани.

Хайло, проверяя караулы и посматривая на площадь, прошелся вдоль длинного здания дворца. Под ногами иногда звенело, попадались не убранные еще пулеметные гильзы, а у ворот нашелся штык, воткнутый между камнями. Он наклонился, вытащил граненое острие, и тут его окликнули:

– Братан! Клянусь Юпитером, ты, братан? Что невеселый такой?

Братаном его звал лишь один человек в Киеве. Для социалистов все люди были братья.

Хайло разогнул спину и увидел Марка Троцкуса. Латынянин казался полным энергии, бросал любопытные взгляды туда и сюда, и смуглое его лицо с крючковатым носом выглядело оживленным.

– Что невесел? – повторил он, хватая сотника за рукав.

– Не до веселья сейчас, – буркнул Хайло, подбрасывая штык на ладони. – Тьму народа вчера перебили, камни в крови… Какое уж веселье!

– Верно, – согласился Троцкус, тут же изобразив подобающую случаю печаль. – Верно, перебили. Очередное преступление самодержавного режима! Народ не простит! Кровавые наймиты будут висеть на фонарях! – Он вдруг смутился и, понизив голос, спросил: – Неужели и тебе пришлось стрелять?

– Нет. Моя сотня Перуна валила и других идолищ. Тут варяги лютовали.

– Звери они, братан. Слышал я, никого не щадили: ни старого, ни малого, ни женщин, ни детей, – откликнулся латынянин. Потом сказал, опять же шепотом: – Князь велел стрелять, на его совести эти смерти… А ты князю служишь!